Год, прожитый по-библейски - Эй Джей Джейкобс Страница 27

– Нет.

– А я прыгал. Инструкторы говорят: просто прыгай, не надо думать. И здесь точно так же.

Я понимаю, что он имеет в виду. Просто войти в зал – уже экстремальное развлечение. У дверей толпятся десятки кутил в черных пиджаках – сплошь мужчины, ни одной женщины (хасидизм не особо приветствует общение полов). Приходится протискиваться, расталкивая других локтями.

Толстый рыжебородый мужчина подходит к Гершону, заключает его в объятия и пускается в пьяную тираду из серии «люблю тебя, мужик, ты самый лучший» на добрые две минуты.

Наконец Гершон вырывается из объятий.

– Кто это был? – спрашиваю я.

– Первый раз его вижу.

Мы протискиваемся внутрь. Перед нами волнующийся океан черных шляп. Их сотни, а может тысячи – в помещении размером с большой спортивный зал. Шумно, как на рок-концертах. Но вместо барабанов и гитары небольшая толпа мужчин поет «Ай-йи-йи-йи».

Обстановка, как на танцполе в Сиэттле в 1992 году. Все пихаются, толкаются, натыкаются друг на друга. Один танцор так сильно врезается в меня, что я почти падаю с ног. «Эй, бородатый!» – кричит он. Все оглядываются. Он зычно смеется.

Мы образуем большой, медленно движущийся круг – нечто вроде священного роллер-дерби. Если поднять глаза, видишь, как какой-нибудь хасид подпрыгивает в воздух, словно на пружине. Если на полу образуется свободное место – а это происходит нечасто, – какой-нибудь гуляка делает сальто. Двое постоянно обмениваются черными шляпами, словно разыгрывая сценку Лорела и Харди [74].

Поверьте, я никогда не наблюдал такой незамутненной радости. Это сильное, заразительное чувство – словно кто-то выпустил в зал канистру веселящего газа. Вот мы, сотни танцующих царей Давидов. Даже фанатик контроля вроде меня не может остаться в стороне. Ты словно оглушен. И либо сольешься с потными, прыгающими, кричащими, поющими «эй-йи-йи» ордами, либо будешь затоптан.

Эмоции сменяют друг друга: страх быть раздавленным, восторг от того, что люди могут вести себя так, паранойя – вдруг они что-нибудь сделают с незваным гостем (в голове смесь «Избавления» и «Йентл» [75]). Но бывают моменты, когда меня охватывает сумасшедшее счастье. Не знаю, Бога ли я чувствую. И это счастье не так сильно, как мои детские озарения. Но пару раз за вечер я ощущаю нечто трансцендентное, благодаря которому будущее, прошлое, дедлайны и долги по кредитке исчезают и я целиком и полностью принадлежу настоящему. И, по крайней мере на несколько секунд, между мной и библейским альтер эго Яковом нет никакой разницы.

Спустя три часа – в час ночи – я говорю Гершону, что мне пора (хотя самые упертые танцоры остаются до шести). Он провожает меня на улицу.

– Помни, – говорит он, когда мы обмениваемся рукопожатиями на углу, – иногда нужно смотреть на вещи шире и не замечать странностей. Это как Храм в древнем Иерусалиме. Если бы ты вошел туда, то увидел бы, как убивают быков и все такое. Но чтобы понять истинный смысл происходящего, надо смотреть на вещи шире.

Наконец я дома. В ушах по-прежнему звенит «ай-йи-йи-йи». Я пытаюсь понять, какой же смысл кроется за странностями. И вот что я решил: может, во мне есть скрытая склонность к мистицизму. Может, снаружи я рациональный пресвитерианец, а внутри – эмоциональный баптист. Думаю, при определенных обстоятельствах им стал бы каждый, даже Генри Киссинджер [76].

На следующее утро я рассказываю Джули о диких танцах с хасидами и о том, как вкусил чистую радость.

– А где в это время были женщины?

– Ну как где, смотрели. Там есть окна для наблюдения.

– Окна для наблюдения? – Джули явно раздражена.

Это странно. Конечно, я заметил разделение полов – но той ночью было столько необычных и поразительных вещей, что именно на этой детали я не фокусировался. Я впал в забытье, слившись с большинством.

– Да, – говорю я. – Ну, я старался не судить категорично.

– А они, кажется, категорично судят о женщинах.

Я чувствую, у Джули все больше скепсиса по отношению к религии – или, во всяком случае, к ее крайним проявлениям.

Перед началом проекта жена был умеренной защитницей религии в нашей семье. Она верила в некоего Бога или, по крайней мере, во Вселенную, не лишенную этики. «Ничего не происходит просто так», – всегда говорила она, когда я жаловался на какие-нибудь проблемы в работе. Джули обожает ритуалы Хануки и Песаха. И уже начала предлагать темы для бар-мицвы Джаспера (футбол! церемония вручения «Оскара»!).

Но сейчас я чувствую, как она отдаляется от религии – в то время как я сам потихоньку проникаюсь некоторыми вещами. Все дело в разнице между жизнью по Библии и жизнью с тем, кто живет по Библии.

…Он так и сделал: ходил нагой и босой.

– Исаия 20:2

День 61. Печатаю эти строки сразу после полуночи. Псалмы требуют вставать в полночь и возносить хвалу Богу, что я и делал в течение недели. Джули я обещал, что это продлится не дольше, потому что приходится заводить будильник на 23:58 и прерывать цикл ее сна через два часа.

Второй месяц эксперимента подошел к концу, и вот что я чувствую: восторг, смятение, ошеломление, недостаток знаний, очарование и страх. И еще смущение.

Мое библейское альтер эго Яков выглядит чудаковато. С одежды свисают кисти. Я повсюду ношу с собой трость-сиденье, гарантирующее чистоту. Борода стала не просто кудлатой. Теперь она свисает с подбородка на добрые пять сантиметров, начала завиваться и торчит в разные стороны. (Джули хочет, чтобы на Хэллоуин я был Томом Хэнксом из «Изгоя», а она – волейбольным мячом, но я не могу отмечать языческий праздник [77].)

Да, отчасти я наслаждаюсь вниманием. В конце концов, мой хлеб – мемуары. И да, я знаю, что сам напросился – никто не заставляет меня следовать Библии, приставив нож к горлу. Но постоянные взгляды, пристальные и насмешливые, смутят кого угодно, даже меня. А заодно добавят поводов для расстройства.