Творческая эволюция - Анри Бергсон Страница 26

Животное, не умея усваивать углерод и азот в том виде, как они имеются повсюду, принуждено искать в качестве пищи растения, уже усвоившие эти элементы, или животных, заимствовавших их у растительного царства. Поэтому животному необходима способность движения. Начиная с амебы, простирающей куда попало свои отростки (pseudospodes), чтобы ловить органические вещества, рассеянные в капле воды, и кончая высшими животными, различающими добычу внешними чувствами, схватывающими ее при помощи органов движения и согласующими свои ощущения и движения посредством нервной системы, животная жизнь в своем общем направлении характеризуется подвижностью в пространстве. Уже в самой первобытной форме животное представляет комочек протоплазмы, обернутой только тоненькой белковой плевой, оставляющей ему полную свободу изменять свою форму и двигаться. Наоборот, растительная клетка окружена целлюлозной оболочкой, обрекающей ее на неподвижность. По всему растительному царству от низших форм до высших везде те же все более «оседлые» привычки, так как растению незачем беспокоиться: оно находит вокруг себя – в атмосфере, в воде и в земле – минеральные элементы, которые оно и усваивает. Впрочем, и у растений мы наблюдаем движения. Дарвин написал прекрасную книгу о движении ползучих растений. Он изучил также приемы некоторых насекомоядных растений, вроде росянки и мухоловки, когда они схватывают добычу. Известно также, что движутся листья у акации, у стыдливой мимозы и так далее. Ведь и передвижения растительной протоплазмы в своей оболочке указывают на ее родство с протоплазмой животных. Наоборот, во многих животных видах (главным образом у паразитов) мы находим такую же неподвижность, как у растений. Отсюда мы еще раз видим, как неправильно считать подвижность или неподвижность решительными признаками, сразу определяющими животное или растение. Однако у животных неподвижность чаще всего указывает на застой вида, отсутствие развития в известном смысле; она очень близка к паразитизму и соединяется с характерными чертами растительной жизни. С другой стороны, движения растений гораздо менее часты и разнообразны, чем движения животных. Они обыкновенно касаются только части организма, а не целого. Исключительные случаи проявления некоторой спонтанности нужно рассматривать, как случайное пробуждение обыкновенно скрытой активности. Короче говоря, если подвижность и неподвижность сосуществуют в растительном мире, как и в животном, то животные очевидно подвижны, а растения наоборот. Эти противоположные тенденции направляют жизнь в столь различных направлениях, что ими можно определить каждое из органических царств. Но и подвижность, и неподвижность, в свою очередь, являются только поверхностными признаками еще более глубоких тенденций.

Между подвижностью и сознанием существует очевидная зависимость. По-видимому, сознание высших организмов требует присутствия известного мозгового аппарата. Чем больше развивается нервная система, чем многочисленнее и точнее движения, между которыми ей приходится выбирать, тем ярче связанное с ней сознание. Но ни подвижность, ни способность выбора, ни их следствие – сознание – не предполагают нервной системы как необходимого условия: последняя только направляет по определенным каналам и доводит до более высокой степени интенсивности первоначальную неопределенную активность, рассеянную в массе органического вещества. Чем ниже мы опустимся в ряду животных, тем проще и независимее нервные центры друг от друга, и, наконец, нервные элементы исчезают, растворяясь в общей массе недифференцированного организма. Но то же самое мы видим во всех других аппаратах и анатомических элементах, и столь же нелепо отказывать животному в сознании, если у него нет мозга, как считать животное неспособным питаться, потому что у него нет желудка. В действительности нервная система, как и другие системы, произошла из разделения труда. Она не создает новых отправлений в организме, она только доводит их до более высокой степени интенсивности и точности, придавая им форму обдуманной и самопроизвольной деятельности. Для выполнения настоящего рефлективного движения нужен целый механизм, связанный с мозгом и с нервными узлами. Для произвольного же выбора между несколькими определенными поступками нужны мозговые центры, то есть перекрестки, откуда пути ведут к движущим механизмам различного строения и одинаковой точности. Но там, где еще нет ни сообщения по нервным волокнам, ни их концентрации в систему, все же есть нечто, откуда выходят, разветвляясь, как рефлексы, так и воля; это нечто не имеет ни механической точности первого, ни сознательных колебаний последней, но, обладая бесконечно малой дозой того и другого, представляет неопределенную реакцию, а следовательно, и смутную сознательность. Мы хотим этим сказать, что самый скромный организм сознателен в той мере, в какой он движется свободно. Является ли сознание при этом причиной движения или его следствием? С одной стороны, оно – причина, потому что оно направляет движение. Но с другой стороны, оно – следствие, ибо оно поддерживается двигательной активностью, и как только последняя исчезает, сознание атрофируется или, вернее, засыпает. У некоторых ракообразных, которые имели, вероятно, прежде более дифференцированное строение, вместе с неподвижностью и паразитным образом жизни первая система выродилась и почти исчезла; так как прогресс организации сосредоточивает всю сознательную деятельность в нервных центрах, то у этих животных сознание должно быть слабее, чем у организмов, гораздо менее дифференцированных, которые никогда не имели нервных центров, но зато обладали подвижностью.