КРЕПОСТЬ ТЕЛЬЦОВ - Евгений Лобачев Страница 26

Тьфу, мерзость! И как оба раза ему хватило рассудка, не поднимая шума, просто спугнуть шакаленка, лапавшего Найану. Спугнуть — и ни слова не сказать дочери. Придравшись к какой-то мелочи, он просто запретил ей выходить из дому.

Наказал, а сам бросился искать прохвоста-водолея. Нашел. Нашел и дочь, сбежавшую из-под ареста, стоящую в толпе. Едва заметив отца, девчонка шмыгнула за спины зевак, ее никто не заметил, и это облегчило его задачу: скорее он дал бы убить себя, чем позволил кому бы то ни было заметить взгляд Найаны, прикованный к чужеземцу, связать его дочь и проклятого инородца. Нет! Нет, нет и нет. Такой позор был бы хуже самой страшной болезни, хуже самой смерти.

Она сбежала, и только тогда он осмелился действовать. Сигнал, стражники, яблоки, упавшие в пыль — вот и весь сказ.

Лишь Телец Всепобеждающий знает, что испытал Яссен, когда стражники бросили к его ногам мальчишку, когда испуганная и удивленная толпа притихла, ожидая услышать, в чем провинился бродяжка-инородец перед главным городским жрецом, а он, почтенный старец лишь вертел головой, боясь увидеть среди чужих лиц своенравное личико своей дочки. Но обошлось, ее не было уже среди зевак.

Мальчишка барахтался в пыли, пытаясь подняться, но всякий раз дюжий стражник пинками повергал дерзкого в прах. Зеваки вытягивали шеи, ожидая услышать, в чем виновен циркач. Тот же вопрос читался и во взглядах стражников. Ситуация требовала разрешения. И Яссен ее разрешил.

— Он вор, — сказал жрец. — В водяную пещеру подонка. Ему там понравится, он же водолей.

Шутка потонула в дружном хохоте, вина мальчишки тотчас утратила всякое значение, и злосчастный циркач превратился просто в очередного инородца, получившего по заслугам. Все инородцы когда-нибудь должны получить по заслугам, просто потому что они инородцы.

О, он никогда не забудет позорную интрижку Найаны, никогда не забудет, какой ад пережил тогда, как разом на него обрушились все его прожитые годы. Взрослый ребенок — вернейшее средство чтобы почувствовать себя стариком.

Удары дверного молотка вырвали из задумчивости, заставив вздрогнуть. Не стоило и оглядываться, чтобы догадаться: давешняя картина с солнечными лучами, детьми, и болтающей неизвестно с кем женщиной давно исчезла. Снаружи, должно быть, сгущались сумерки, а может и вовсе стемнело. Чем старше он становился, тем быстрее и незаметнее подкрадывалась ночь, будто и у нее был свой возраст, и она тратила отпущенные ей годы на то, чтобы совершенствовать это свое умение.

Скрипнула дверь на женскую половину, и через нее, разгоняя сумрачную молчаливость дома, ворвался звонкий голос Найаны, иногда прерываемый глухим бурчанием старой няньки. Старый слуга, дежуривший за дверью Яссеновой комнаты, что-то проговорил, девушка хихикнула: эти двое всегда перешучивались при встрече. Потом легкие шаги пересекли зал, и вот уже Яссен почувствовал, как на его плечи легли узкие ладони дочери.

— Привет, пап.

— Здравствуй, малышка.

Продолжения не последовало, она стояла за спинкой его кресла и молчала. «Дурной знак», — подумал Яссен. — «Хитрюга затеяла что-то, собирается с духом, чтоб приступить к штурму».

— Завтра ярмарка, — прервала наконец паузу Найана. Она сказала это как бы между прочим, невзначай, будто просто к слову пришлось.

— Нет, — ответил отец.

— Что — «нет»? — в голосе девушки было столько изумления, что не поверить в ее невинность смог бы разве что только самый прожженный мерзавец. Однако Яссен слишком хорошо знал свою дочь.

— Нет, что бы ты ни попросила. Именно потому что завтра ярмарка.

— А я и не собиралась на ярмарку, — голосом Найаны как будто говорила сама Беззаботность.

— Даже так?

— А почему нет? — она нежно погладила отцовские плечи. — Я знаю, как ты не любишь эти ярмарки, так зачем тебя мучить. Я ведь уже взрослая. Завтра я побуду с тобой, как примерная дочь.

— Святая Необоримость! Моя ли это девочка?.. — проговорил Яссен и впервые за время разговора повернулся к ней.

Это был их ритуал, давний ритуал, сложившийся еще в те поры, когда, упрямо пыхтя, малышка Найана поднималась к нему в башню — непременно в часы гаданий. В это время он не мог разговаривать, не мог бросить на нее даже мимолетный взгляд. Он занимался своим делом, а она тихонько стояла за его спиной, терпеливо дожидаясь, когда отец закончит беседу с божеством, и сможет уделить минутку дочери. Когда уставала, она прижималась к отцу, обхватывая его ручонками, но даже тогда он не отвечал: уже само ее присутствие здесь в это время нарушало все мыслимые каноны. Едва служба заканчивалась, Яссен оборачивался к дочери, и вот тогда они обменивались тем самым первым взглядом, что за годы превратился в ритуал. А потом девочка принималась обходить молельню, всякий раз будто впервые осматривая ее диковины. Ее завораживали огненные узоры, сложенные из тлеющих прутиков на жертвенной чаше, запахи благовоний, свитки в корзине; иногда даже Яссен разрешал ей сунуть в один-другой свой любопытный носик. Но больше всего, — он прекрасно знал это, — Найане нравились невероятные виды, открывавшиеся из окон. С одной стороны — вздымающиеся к небесам дикие неприступные горы, и Хлебный перевал, будто ложбина между каменными горбами гигантского верблюда. С другой — голая степь, тянущаяся до самой столицы, а еще — до границы с Землей водолеев. Когда Найана как зачарованная любовалась дальними далями, отцовское сердце сжималось от безотчетной тоски, от странного предчувствия, что настанет день, и она покинет его, покинет, может быть, навсегда.

Итак, Яссен посмотрел на свою дочь. На ее косы угольного цвета, роскошные густые брови, черные жгучие глаза; почему-то она напоминала ему черную бабочку. На ней было длинное строгое платье — крупные антрацитовые цветы на белом. Почти траур, — сказал бы кто-то, — но Найане оно удивительно шло, и она ухитрялась выглядеть в нем такой сногсшибательной, такой невероятно красивой, что рядом с ней потускнела бы любая прелестница, обряженная в самую яркую парчу.

— Тот, кому ты достанешься в жены, будет моим вечным должником, — сказал Яссен.

— Только умоляю, выставляй счет после свадьбы, а то умру старой девой, — подхватила она.

— Ну нет, буду оглашать при первой же встрече с каждым претендентом. Глядишь, еще год-другой удержу свою дочурку около себя.

Они поболтали еще немного, и с каждой минутой, — старик чувствовал это, — уходила тревога, не оставлявшая его все это время.

— Так о чем ты хотела поговорить? — спросил он, когда почувствовал, что готов, наконец, к разговору, которого все равно не избежать. Найана славная девочка, но когда ей что-то нужно, не отступится ни за что. Поэтому лучше сразу взять инициативу в свои руки.

— Да так, пустяки. Я правда не буду проситься на ярмарку. Честно-честно. Не хочу тебя расстраивать, ты ведь так переживаешь всегда…

— Верю, — кивнул жрец. — Тогда о чем?

— Ну, понимаешь… — потупив глаза, она выдержала томительную паузу, от которой старик снова занервничал. — Ты только не сердись, ладно?