Направляющая сила ума - Владимир Леви Страница 26

С 22 до 34 лет я хорошо выпивал и посиделки в компании были смыслом жизни. Очень хочу бросить. Но вопрос: как найти новый смысл жизни?

Вопрос ваш точен и — думаю, догадываетесь — огромен.

Если мы с вами найдем на него хотя бы 51 процент ответа — спасем, если не осчастливим, 51 процент человечества. Не совсем шутка.

Для начала освежим представление, что такое смысл жизни.

С 22-х до 34-х, говорите, этим самым смыслом для вас были дружеские попойки. Но смысл ли это был? Или что-то другое?..

Хорошо помню то время, когда и для меня, как казалось, все смыслы и подсмыслы, или скажем так: ценности и под-(в убывающих степенях)ценности моей жизни спирально суживались к столу, за которым сидел хороший друг-собутыльник или несколько оных, а при отсутствии таковых — некий собирательный образ собеседников-собутыльников в лице Госпожи Бутылки и ее содержимого.

Условно назовем происходившее ценносмыслом или смыслоценностью — чем-то, ради чего стоило жить, работать, есть, спать, думать, искать…

Бутылка как вершинный символ, как жертвенник, на который приносится энергия — физическая и душевная, и материальные средства, и человеческие отношения… Идол, который за наши деньги и наши силы давал нам чувство единения, свободы и мгновения кайфа.

Не только за деньги он нас этим одаривал. Платой было и наше здоровье, и наша потенция, и наше самоуважение, и любовь близких, которую он отнимал безжалостно и неуклонно. И все остальные смыслоценности, ценносмыслы…

Он их пожирал, уничтожал, растаптывал, заливал блевотиной, этот идол.

Взамен же — вот это самое единение, которое почему-то после каждой попойки распадалось все глубже, и эта свобода, которая на поверку оказывалась самым унизительным рабством, и мы это чувствовали все больше, хотя долго не хотели себе признаваться… И этот кайф, все быстрее переходивший в свой перевертыш, в ломку похмелья, все более терявший качество удовольствия и оставлявший за собой только жалкую функцию кратковременного избавления от невыносимости жизни, ложного избавления… Это ли было действительно смыслом жизни? Эта ли воронка в черную дыру, которая нас с вами крутила (у вас еще не совсем в прошедшем времени)? Я сегодня, живя, смею верить, в своем истинном смысле, знаю как дважды два, что алкогольный период моей жизни в целостном ее уравнении стоял под знаком смыслового минуса. Другое дело, что он мог зачем-то понадобиться, этот минус, в целостном уравнении, и зависело это от других составляющих — в прошлом и будущем…

Вот и вы чувствуете, что минус есть минус, а уравнение пора продолжать — приводить к решению.

Главная трудность нашего брата алкоголика-наркомана состоит в том, что смыслоценности трезвой жизни мы сперва способны формулировать лишь негативно: «НЕ пить», «НЕ колоться», «НЕ употреблять»… Звучит это внутри как удавка, как отсечение по живому органа радости — только ради того, чтобы не получать больше перевертышей этой радости, не платить за нее слишком дорого. Слабый стимул. Помню, однажды, где-то на выходе из очередного запоя, была жуткая похмельная ломота в глазах от яркого дневного света, и захотелось поскорей надеть черные очки. Тут же какой-то внутренний голос сказал: «А если опохмелиться, очков не надо будет. Алкоголь тебе вместо очков. Чтобы не так больно было смотреть на мир и себя…»

И дошло как-то смутно, что алкоголь — это смыслозащитные очки, что им защищаешься от постижения истины…

И вот наступил период «перехода через пустыню» — время волевого, самонасильственного отказа от алкоголизации, время безочкового существования. О восприятии жизни можно было сказать двумя словами: «больно» и «пусто». Либо больно жить, либо до омерзения скучно, до бесчувственности неинтересно. Никаких красок. Тоска даже не зеленая, а серая или совсем бесцветная. Только далекая звездочка в самом дальнем уголке того, что можно было назвать сознанием, посылала слабенькие сигналы: «Терпи, верь, продолжай, живи дальше… Вернется все… Придет радость…»

И я стал вспоминать… Вспоминать, сперва заставляя себя это делать почти кнутом: «А что же меня радовало? Что было ценно до того, как в меня в первый раз проник алкоголь?»

Прежде всего вспомнились две детских любви.

Вспомнилось, как я, 12-летний мальчишка, шел с девочкой по ночной Москве. Мы держались за руки. Падал тихий новорожденный снег. Мы болтали. Нам было забвенно— хорошо. Мы боялись себе и друг другу в этом признаться… И ничего больше не было…

Потом обоих страшно ругали родители.

Потом вспомнилось, как мне пела мама. Еще совсем ребенком я был, счастливым ребенком…

Потом — как я, тоже мальчишкой, бегал по дачной дорожке после дождя и перепрыгивал, нет, перелетал через лужи, и с каждым перелетом казалось, что я действительно все ближе к тому, чтобы научиться летать! Какая-то неведомая сила задерживала меня в полете через самые большие лужи — я уже, казалось, должен был упасть, приводниться — но нет, успевал еще чуть-чуть подлететь или подпрыгнуть в воздухе в самом конце прыжка — и все же достигнуть сухого края, а представлялось, будто я перелетал через огромное озеро или море… Многое, многое стало вспоминаться все ярче… И первая близость с девушкой, и первое удачное выступление в нашем джаз-ансамбле, где я был пианистом и выдал однажды импровизационное соло, какое хотел бы и сейчас повторить… И благодарные глаза мальчишки, которого я избавил от обидчиков, вступив в драку…

Похоже это было на прорастание семян на заброшенном пустыре, вытоптанном уже, казалось бы, навсегда… Или будто идешь по пустыне, и постепенно эта пустыня начинает покрываться сперва скудной, а потом все более пышной растительностью… Смыслоценности не берутся откуда-то. Они прорастают из тебя самого, из жизни твоей, совокупной с жизнью всеобщей. Чтобы это произошло, достаточно просто верить — верить в это, даже не