Детский психоанализ - Мелани Кляйн Страница 26

По мнению Ференци, идентификация, которая предшествует символизации, происходит из первых стремлений младенца заново обнаружить в каждом объекте свои собственные органы и убедиться в их функционировании. Согласно Джонсу принцип удовольствия делает возможным отождествление двух совершенно несходных между собой вещей, если их связывает интерес или удовольствие, который они вызывали. В другой статье, написанной несколько лет назад и посвященной этим понятиям, я прихожу к следующему выводу: символизм представляет собой основу для всякой сублимации и любого таланта, так как именно благодаря символическому уподоблению вещи, действия и интересы становятся предметами либидного фантазирования.

Сегодня я могу расширить сказанное и доказать, что механизм идентификации запускается не только либидным интересом, но вкупе с ним, и тревогой, возникающей по ходу вышеописанной фазы. [37]В связи с появлением желания уничтожить органы (пенис, влагалище, грудь), которые представляют для него объекты, субъект начинает их бояться. Страх порождает тревогу, которая вынуждает его соотносить эти органы с другими вещам и предметам и уподоблять их друг другу. Из-за такого уподобления уже сами эти вещи становятся тревожащими объектами, и ребенок вынужден до бесконечности воспроизводить этот процесс, что закладывает основу интереса к другим объектам и символизма как такового.

Символизм, таким образом, является не только первопричиной любой фантазии или сублимации, но и основой для выстраивания отношения субъекта с внешним миром и реальностью в целом. Я уже отмечала, что садизм в кульминационной точке развития и эпистемофилические тенденции зарождаются в то самое время, когда объектом является материнское тело и его воображаемое содержимое, а садистические фантазии на тему внутренности материнского тела представляют первичные и основополагающие отношения с окружающим миром и реальностью. В той мере, в какой субъекту удастся успешно преодолеть эту фазу, он и будет способен в будущем принять окружающий мир таким, какой он есть, и выстроить его соответствующий реальности образ. Итак, мы видим, что изначально реальность воспринимается ребенком полностью вымышленной, в ней он окружен объектами, вызывающими тревогу, с этой точки зрения, экскременты, органы, предметы, объекты одушевленные и неодушевленные представляются ему взаимозаменяемыми эквивалентами. С развитием Эго постепенно возникают и прогрессируют отношения с подлинной реальностью, все больше отдаляясь от реальности вымышленной. Развитие Эго и отношение к реальности в значительной мере будет зависеть от того, насколько Эго на самом раннем этапе сможет выносить давление первых ситуаций тревоги. Для этого, помимо прочего, требуется, как обычно, оптимальное сочетание целого ряда различных факторов. Необходимо, чтобы тревога была достаточно сильна, чтобы стать базой, подпитывающей обильное образование символов и фантазий, а Эго должно выдерживать ее воздействие, чтобы перерабатывать удовлетворительным образом, тогда эта основополагающая фаза будет иметь благоприятный исход, а Эго сможет нормально развиваться.

К таким выводам я пришла на основе моего аналитического опыта в целом, но в одном случае они получили просто поразительное подтверждение. В этом случае наблюдалась исключительно сильная блокировка развития Эго. [38]

Ситуация, о которой идет речь и которую я собираюсь описать довольно подробно, представляет собой случай четырехлетнего мальчика, который по бедности словарного запаса и интеллектуальным достижениям находился приблизительно на уровне младенца от пятнадцати до восемнадцати месяцев. Адаптация к реальности и эмоциональные отношения с близкими у него практически отсутствовали. Этот ребенок, его звали Дик, был почти лишен эмоций и оставался равнодушен как к присутствию, так и к отсутствию матери или няни. С самого нежного возраста он крайне редко демонстрировал признаки тревоги, да и в эти немногочисленные моменты она проявлялась ненормально слабо. За исключением одного единственного интереса, к которому я вернусь чуть позже, он ничем не интересовался, совсем не играл и не вступал ни в какие контакты с окружающими. Большую часть времени он был занят тем, что издавал бессмысленные звуки и шумы, которые воспроизводил беспрестанно. Когда он пытался говорить, то свой и так обедненный словарный запас применял в основном неверно. Дик не просто был неспособен объясниться — у него вообще не было такого желания. Мало того, мать иногда замечала в нем явные признаки враждебности, это выражалось в том, что зачастую он делал прямо противоположное тому, что от него ожидалось. Если она пыталась добиться, чтобы Дик, например, повторил за ней некоторые слова, иногда он произносил их, но чаще всего полностью искажал, хотя ин ой раз вполне мог выговорить эти же слова совершенно правильно. Нередко бывало так, что он повторял слова правильно, но продолжал механически твердить их снова и снова, как заведенный, и не прекращал, пока не доставал и не приводил всех вокруг в крайнюю степень раздражения. Как в первом варианте, так и во втором, его поведение существенно отличалось от поведения невротизированного ребенка. Демонстрирует ли ребенок-невротик свою оппозицию в форме бунта или починяется (даже если при том проявляется его излишняя тревожность), все же он делает это с определенной долей понимания и соотносит его, пусть и в малой степени, с тем человеком или объектом, с которым взаимодействует. Но в сопротивлении или послушании Дика эмоции и понимание отсутствовали напрочь. Даже причиняя себе вред, он демонстрировал почти полную нечувствительность к боли и не испытывал ни малейшей потребности, столь распространенной у малышей, чтобы его пожалели и приласкали. Особенно бросалась в глаза его физическая неуклюжесть. Он был не в состоянии воспользоваться ножом или ножницами, но, нужно заметить, совершенно нормально управлялся с ложкой во время еды.

Во время своего первого визита он произвел на меня следующее впечатление: его поведение в корне отличалось от того, как обычно ведут себя невротичные дети. Он спокойно, не проявив ни капли волнения, воспринял уход няни, а затем с той же невозмутимостью проследовал за мной в комнату, где принялся носиться взад и вперед без какой-либо цели и смысла. Несколько раз он обежал вокруг меня, будто я предмет мебели, не замечая и не выказывая заметного интереса к чему бы то ни было, что находилось в комнате. Пока он так носился, все его движения казались совершенно не скоординированными. Взгляд и выражение лица оставались застывшими и отчужденными, словно он пребывал где-то далеко. Подобный поведенческий рисунок не идет ни в какое сравнение с тем, как ведут себя дети в состоянии тяжелого невроза. Насколько я помню, в свое первое посещение, такие дети, обычно, даже не испытывая приступа тревоги, как такового, робко уходят куда-нибудь в уголок. Скованные и неловкие они усаживаются и застывают в неподвижности перед столиком, уставленным игрушками, или перебирают их одну за другой, тут же возвращая на место, так и не поиграв ни с ними. Сильнейшая латентная тревога вполне очевидна во всех их поступках и движениях. Забиться в угол комнаты или сесть за маленький столик — все равно, что найти убежище, где можно спрятаться от меня. Но поведение Дика не относилось к какому-либо объекту и не означало ничего, оно не было связано ни с эмоциональной реакцией, ни с тревогой.