Призраки вокруг нас. В поисках избавления - Джеймс Холлис Страница 22

О нет, скорее на себя я зол

За мной самим содеянное зло!

Шекспир. «Ричард III», акт 5, сцена 3 [41]

Недавно один из моих пациентов пришел на сеанс совершенно разбитый и обессиленный. Его сын-подросток покончил с собой, не оставив записки, мальчик не страдал от депрессии и в последнее время не переживал каких-либо тяжелых конфликтов или стрессов. Безутешный отец не только страдал от невосполнимой потери, но и мучился чувством вины: что я мог предусмотреть? сделал ли я что-то не так? что мне сделать не удалось? Вначале подобные вопросы разумны и необходимы, но если они не перестают терзать человека, то превращаются в навязчивую, мучительную манию. Всех нас мучают совершенные и несовершенные в прошлом поступки. Что же можно сказать родителю в такой предельно напряженный и драматичный момент?

Я попытался сделать акцент на следующих вещах: во-первых, никому из нас не дано познать все, что происходит внутри другого человека, поэтому порой поступки другого могут иметь понятный лишь ему смысл. И хотя тот или иной поступок может казаться нам нарушением естественного хода вещей, например, когда сын умирает раньше отца, все мы – участники одного путешествия, заканчивающегося смертью (путешествие одно, но пути разные). Во-вторых, утрата ребенка не означает конца всего, но тем не менее стоит следовать нескольким советам: а) разговаривать с сыном хотя бы раз в день, чтобы отдавать должное вашим отношения, помня о том, что со смертью отношения не прерываются; б) вспомнить, какие ценности вы разделяли с сыном, и преданно следовать этим ценностям. В-третьих, в конце концов у каждого из нас своя жизнь, свое путешествие, своя судьба, и мы никак не поможем ушедшему человеку, отрекаясь от собственной жизни. Скорее утрата призывает нас проживать более сознательно свою жизнь, ценить отношения, использовать потенциал для дальнейшего роста. Как еще чтить память ушедшего ребенка, если не проявиться в собственной жизни?

К этим выводам я шел долго не как психотерапевт, но как родитель, тоже потерявший своего ребенка. Присоединившись к этой мрачной компании скорбящих родителей, наихудшему клубу в мире, я тоже мучился чувством вины, задавался теми же самообвинительными и раздирающими душу вопросами. Я до сих пор задаю их себе, но я также и смотрю на свою жизнь как на свидетельство всего того, что мы пережили вместе, как стимул к тому, чтобы проявиться не боясь всего, что жизнь собирается преподнести. Как долго я ломал голову над ужасным предостережением греков: «Лучше всего не рождаться, а если уж родился – лучше умереть молодым». Конечно, эта «мудрость» кажется пессимистичной. Но теперь я понимаю, как такой вывод мог быть сделан, ведь долго жить – значит переживать потерю за потерей, хотя, прожив недолгую жизнь, ты сам становишься утратой для других. Более того, тот, кто долго живет, становится мудрее, сознательнее, он учится прозревать незримое, а значит, он может все сильнее запутаться, в том числе и в чувстве вины. Тем не менее проявление себя в жизни необходимо. Именно после личной утраты я вновь открыл для себя Марка Аврелия: «И еще я ворчу, когда иду делать то, ради чего рожден и зачем приведен на свет?» [42].

Мы, люди, одарены памятью, но это и наше проклятье. Память о светлых мгновениях – это легкий шепот, едва различимый в какофоническом тембре настоящего. С другой стороны, воспоминания о пережитой травме опасны, они заставляют нас сомневаться и колебаться или идентифицироваться с моделями адаптации к экзистенциальным запросам непредсказуемого окружающего мира, не позволяют нам развиваться и руководствоваться жизненно важными инстинктами. Точно таким же образом мы обладаем и способностью смотреть в будущее. Этот дар позволяет нам предвидеть трудности нашего путешествия, позволяя адекватно к ним подготовиться. Иногда мы даже знаем, за каким кустом прячется хищник. Однако неизбежной ценой прошлого всегда является чувство вины, а ценой прозрения будущего – смутная тревога. Всякое аффективное состояние, вина или тревога обладают способностью размывать наше переживание нахождения в настоящем. Инстинкт перестает вести нас, и мы увлекаемся делами прошлого или будущего. Учитывая тот факт, что эта книга о навязчивых призраках, подробнее поговорим о тягостных силах прошлого.

В то время как способность чувствовать вину делает нас более сознательными и разумными, нравственными, бремя вины нас деформирует. Марк Твен как-то заметил, что мы – единственные животные, способные чувствовать замешательство, а также единственные, обладающие законным правом на эмоции. Это же, пожалуй, относится и к чувству вины. Поэт-сюрреалист Гийом Аполлинер писал: «Воспоминания звуки рога // несет их ветер в даль полей» [43]. Однако воспоминания могут навязчиво преследовать нас, высасывать радость из настоящего мгновения, навязывать нам беспомощность, отвлекать нас и заставлять спихивать ответственность на других.

Наше поведение сознательно или бессознательно управляется чувством вины, стыда, тревоги и прочими зловещими обитателями нашей души. Обычно вина принимает в нашей жизни три формы: избегания, сверхкомпенсации или самовредительства. Вина уводит нас от нормальных влечений жизни, потому что мы ощущаем себя недостойными их. В случае сверхкомпенсации человек пытается «сладить» с этим незнакомым расстройством, демонстрируя свою силу, значимость, богатство или великодушие (как сказала великий американский психолог Перл Бейли). В третьем случае бремя вины требует воздаяния и расплаты. В результате – самоопорочивание, самобичевание и самовредительство, которые будут продолжаться до тех пор, пока гроссбух между сделанными и несделанными делами не будет сбалансирован. (Эдип, сгибаясь под тяжестью бессознательно принятых решений, ослепляет себя и жаждет смерти. Однако ему уготованы ссылка и долгое раскаяние под бременем вины, которые кажутся страшнее смертной казни.)