Мудрость психики. Глубинная психология в век нейронаук - Жинетт Парис Страница 21

С тех пор как жизнь предоставила мне второй шанс, экзистенциальное чувство абсурдного не покидает меня. В тесноте реанимационной палаты я готовилась к последнему путешествию, но оно было отложено, и я осталась лежать там с багажом моих старых ценностей, как будто с огромным количеством чемоданов, набитых уже ненужными мне вещами. Возврат к жизни казался чем-то вроде дурацкого возвращения домой после разыгрывания фальшивого отъезда. Впервые в жизни я в полной мере ощутила то, чему экзистенциалисты начала ХХ века придавали такое большое значение: распад всех смыслов, прежде воспринимавшихся как нечто само собой разумеющееся. Раньше я безоговорочно соглашалась с тем, что жизнь – это хорошо, а смерть – плохо. Теперь мне известна ценность деструкции и смерти. До того я принимала как должное, что любовь означает «быть вместе». Теперь я понимаю, что любовь может быть и в расставании. Я считала, что лучше иметь развитый интеллект, чем хорошие ноги для ходьбы. Больше я так не думаю. Я полагала, что стройные ноги так же важны, как ноги, которые не болят, когда ты ходишь. Теперь я считаю иначе. Я думала, что глаза есть средство восприятия мира. Я убедилась, что воображение «видит» глубже, чем глаза. Чтобы пережить оргазмический опыт волн чистой жизни, омывающих наше тело при каждом вдохе, понадобилась доза смерти. Когда-то «абсурдное» значило «бессмысленное». Теперь оно значит «загадочное».

У Камю чувство абсурдного подверглось в равной мере влиянию Кафки и экзистенциальных философов. Он сам оказал большое влияние на Беккета, Ионеско и других (таких, как Пинтер), кто предполагает, что путешествие в абсурд необходимо1. Интерпретация Камю мифа о Сизифе содержит психологическое решение проблемы бессмысленности. Оно состоит в том, чтобы вообразить Сизифа счастливым человеком, невзирая на абсурдность его ежедневной работы. Я больше не согласна с этим, и у меня происходит небольшой разговор с призраком Альбера Камю: «Да, месье Камю, я понимаю, о чем вы. Вы полагаете, что Сизиф – обыкновенный человек, выполняющий повседневную задачу проживания жизни, которая просто закончится смертью, как у вас и у меня, и нам следует смириться с этим. Однако существуют другие мифы, другие образы, которые столь же абсурдны, но при этом не выглядят столь уныло. Каждый день, обнаруживая, что жива, как бы это ни было абсурдно, я чувствую себя скорее кошкой, чем Сизифом, кошкой, которую осчастливили очередной плошкой вкуснейших сливок. У меня нет ни малейшего представления, откуда каждый день берутся эти сливки; похоже, что они просто падают с неба, но я не упущу ни капли. Жизнь действительно абсурдно щедра».

Если у Камю утрата религиозной веры вызывала острое страдание, что, вероятно, повлияло на его представление о жизни как о Сизифовом труде, то у Жан-Поля Сартра философское восприятие абсурдного было совсем иным. Перечитывая Сартра сейчас, я прихожу к мысли, что его сознание было футуристическим, такое сознание могло бы принадлежать поколению, уже оплакавшему Бога. Несмотря на тяжеловесность стиля, Сартр ясно и просто сформулировал несколько фундаментальных положений:

1. Мы, люди, сами творим свои ценности.

2. Каждый из нас несет ответственность за свои решения.

3. Мы не можем избежать своей ответственности, перекладывая ее на бессознательное2.

4. Нам не нужен бог, чтобы подтвердить подлинность высших человеческих ценностей. Верность ценностям делает нас людьми.

5. Мы обладаем свободой проклясть себя. Нам не нужны сатанинские догмы.

6. Ненависть – путь к проклятию. Мы свободны в выборе этого пути. «Другой» становится адом, потому что Другой живет в моем сознании, является моим сознанием. Если я ненавижу Другого вместо того, чтобы любить его, я создал свой собственный ад. Ад – это Другие, как и блаженство – это тоже Другие3.

7. Когда я пытаюсь отрицать свою свободу, отношения с самим собой становятся невыносимыми. Перекладывание вины (или ответственности) на других, провозглашение себя жертвой, добровольное пребывание в ловушке нарциссизма разрушают мою свободу и, соответственно, мою жизнь.

8. Любая «вера» – это «плохая вера» (mauvaise foi), регрессивный отказ от рассудка. Проблема религиозной веры не в том, что она нерациональна (как любовь или поэзия), или иррациональна (как суеверия или защитные механизмы), а в том, что она антирациональна, что является наиболее деструктивным качеством любой культуры.

Задача психоанализа выглядит попыткой ответить на вопрос Сартра: «Что вы делаете с тем, что было сделано с вами?»

Камю прекрасно осознавал, что его экзистенциальная тревога была следствием оплакивания им Бога-Отца. Душа Сартра была другой. В «Словах» он написал, что никогда не горевал по своему родному отцу, умершему, когда Сартр был еще маленьким. Он объявил, что был вполне доволен тем, что рос без отца4, и, казалось, ему было легче оплакивать космического Отца, чем его современникам. Но для Камю утрата веры была мучительной. Она была такой же болезненной для Юнга, когда он обнаружил, что шпиль сельского собора утратил свою символическую силу. Потеря веры создавала проблемы для многих поколений интеллектуалов после Ницше. Камю полагал, что горе от утраты Бога-Отца является одной из составляющих человеческого существования, ценой, которую пришлось заплатить за понимание. Некоторые представители моего поколения считают, что так быть не должно5.

Экзистенциальная тревога, возникающая при потере веры в бога, отпускающего грехи, вполне может быть просто следствием длительного господства монотеистического Бога. Религиозное чувство, подобно чувству любви, имеет свою историю. На строительство собора уходила жизнь не одного поколения. Чтобы разрушить веру, заключенную в каменном здании, потребуется времени не меньше. Однако это возможно – не камень за камнем, а идея за идеей, символ за символом. Подобно Сартру, не слишком привязанному к образу Отца, феминисты и феминистки, похоже, готовы вручить БогуОтцу извещение об увольнении, и, кажется, они ближе к этому, чем большинство других людей. Исчезновение тирана, женоненавистника и расиста может восприниматься как серьезная весенняя генеральная уборка души, долгожданная смерть. Постмодернизм с его безжалостной атакой на отдельные смыслы действует подобно коллективной терапии. Он привел нас в нашем сознании туда, где утрата мифа теряется среди общей абсурдности большинства жизненных траекторий.

Острое переживание смерти Бога может разбередить чувства, такие же болезненные, как в случае смерти ребенка или утраты любимого человека, погибшего в результате нелепого несчастного случая. Произошедшее кажется таким абсурдным, таким бессмысленным, боль такой пронзительной. Тогда возникает опасность вложения всей нашей психической энергии в то, чтобы объяснить этот абсурд. «Ну почему же, почему?» Мы становимся одержимы поиском смысла, который мог бы оправдать эту трагедию, а так как смысла нет, сам поиск превращается в трагедию. Именно здесь, на мой взгляд, может помочь архетипический подход. Он ничего не пытается объяснять, но, отталкиваясь от самой трагедии, продвигается на глубинные уровни воображения, где может начаться исцеление души. Открытие глубинных слоев психики не предлагает искупление, но дает карту, по которой можно пройти сквозь психическую опустошенность. Вместо привычного рецепта, который ведет прямиком обратно в лоно традиционной веры, душа может предложить другие способы ощутить связь с человечеством вместо того, чтобы взывать к отсутствующему богу.