Эластичность - Леонард Млодинов Страница 21

Промотаем миллион с половиной лет вперед. Начало 1990-х, Джерри Хёршберг, президент калифорнийской дизайнерской студии компании «Ниссан», возится с дизайном новой модели – «Ниссана-Квест». Как-то раз, ведя автомобиль по дороге, он замечает на обочине парочку, пытающуюся разложить заднее сиденье в микроавтобусе компании-конкурента, чтобы можно было засунуть в машину диван. В голову Хёршбергу тут же приходит мысль: оборудовать автомобиль полозьями, чтобы водитель мог сложить заднее сиденье и катнуть его вперед, тем самым освободив место. Так возникла одна из самых знаменитых особенностей дизайна в «Ниссане-Квест» ^[77].

Оба изобретения – результат ассоциации, вылепленной мозгом между двумя вроде бы не связанными друг с другом идеями. Разные эпохи, разные биологические виды, а механизм открытия – один и тот же. В природе различные атомы сталкиваются и сочетаются, при этом возникают молекулы со свойствами, не похожими на свойства атомов, из которых эти молекулы состоят. У нас в уме одна нейронная сеть мозга перекрывается с другой и активирует ее, и мы соединяем очень разные понятия и наблюдения и так получаем новые. И хотя оригинальное мышление в искусстве, науке, предпринимательстве и личной жизни имеет непохожие цели и контекст, на уровне работы нейронных сетей все эти мыслительные режимы возникают из стыковки у нас в мозге разных понятий.

Умственный инструментарий, каким мы пользуемся для решения деловых задач – или когда приспосабливаемся к меняющимся условиям в собственной личной жизни, – тот же, какой мы применяем для исследования или создания новых произведений искусства, музыки или теорий в науке. Не менее важно и то, что мыслительные процессы, посредством которых мы создаем то, что считается великими произведениями искусства и науки, фундаментально не отличаются от тех, какими мы творим работы неудачные.

Общая черта всех этих мыслительных процессов – в том, до чего они благодарны по природе своей, спасибо сигналам удовольствия, которые наш мозг улавливает, пока мы производим ту или иную идею. Вот в чем соль мудрости «важно само странствие, а не конечная станция». Более того, мы зачастую не знаем, как оценит конечную станцию общество, пока с момента творения не минует довольно много времени. Вспомним Винсента Ван Гога, при жизни продавшего очень немного чего из своих картин. Или Коперникову гелиоцентрическую картину Солнечной системы, не впечатлившую никого, пока лет семьдесят спустя с ней не повозился Галилей. Или взять Честера Карлсона, изобретшего копир, как я уже рассказывал. Это произошло в 1938 году, но продать он свою машинку не мог, потому что крупные компании, включая «Ай-би-эм» и «Дженерал Электрик» сочли его придумку дурацкой. Зачем кому-то может понадобиться мудреный агрегат, когда все гораздо проще – есть же копирка?

Много лет назад мне повезло научиться ценить мыслительные процессы, приведшие к «мелким» идеям – или даже к неудачным. Научился я этому у великого физика и нобелевского лауреата Ричарда Фейнмана. Фейнман «порезался об острый камень» идеи, когда, еще студентом в 1940-е, наткнулся на наблюдение Поля Дирака, одного из отцов квантовой теории. Фейнман увязал в уме замечание Дирака и кое-какие собственные соображения, возникшие к тому времени. Через многие годы упорной работы это привело его к совершено новому – и экзотическому – взгляду на квантовую теорию, а с ним породило и новый математический аппарат, именуемый диаграммами Фейнмана.

Как и каменный инструмент Homo habilis, диаграммы Фейнмана в физике на каждом шагу – они сейчас основа большей части фундаментальных работ в этой отрасли научного знания. Но если бы план Фейнмана провалился – если бы в его математике, как оказалось бы в конце концов, нашлась некая небольшая ошибка, – его идеи не утратили бы масштабности воображения. Более того, Фейнман иногда с громадным удовольствием брался описывать мне исходные идеи, которые он придумал и которыми занимался, но они привели в тупик. Хотя ученые по праву дорожат лишь действенными теориями, мы в силах распознать интеллектуальную красоту в теории выдвинутой, независимо от того, подтвердилась она или нет.

Сам Фейнман не проводил различий между своим знаменитейшим прорывом и другими задачами, которые ему удалось решить за долгую карьеру, хоть большими, хоть скромными, – или мелкими каверзами повседневной жизни, с какими ему приходилось сталкиваться, как любому из нас. То, что человек, произведший эпохальный и революционный вклад в своей области науки, находил такое же удовольствие, решая задачи куда менее значимые, есть свидетельство тому, что упражнять эластическое мышление глубоко удовлетворительно по природе своей. Особенно выразительно Фейнман подчеркнул это в письме 1966 года, адресованном одному его бывшему аспиранту, который через много лет по окончании аспирантуры прислал Фейнману письмо, где сокрушался из-за своей недостаточно значимой работы. Вот что Фейнман ему ответил: