Девочка на шаре. Когда страдание становится образом жизни - Ирина Млодик Страница 20

– А у нас бабушка умерла, мама сказала вам позвонить.

Я в полной растерянности уставилась на телефон, номер был Ленкин.

– А сама она где? – спросила я, имя ее старшего сына совершенно вылетело у меня из головы. «Виталик, Володя, Валера…» – перебирала я в безуспешной попытке вспомнить.

– Ушла и сказала вам передать, чтобы вы в больницу сами пошли сегодня.

– В какую больницу? Лена что, в больнице?

– Да нет, она пошла что-то оформлять. К тете Инге в больницу вам самой надо сходить, она не сможет.

– А к ней сегодня не пустят. Но да, я поняла. А как ты-то сам? Как мама? Когда бабушка умерла?

– Ночью. Мама какая-то странная, на себя не похожа. Мы тоже не знаем, как теперь.

– А что с ней? Как тебя зовут, кстати, извини, не могу вспомнить…

– Виталик я. Да не знаю, что с ней. Тихая какая-то, нас как будто не замечает, Вовка даже истерику устроил, а она – ничего, просто дала ему, что просил, и все. Такого с ней не бывало раньше, обязательно сначала нотация, а потом еще и не даст.

– Хорошо, Виталик, я все поняла, мне сейчас бежать нужно, я ей потом сама позвоню. Скорее всего она просто переживает, все-таки это ее мама умерла. Это пройдет, не волнуйтесь. Грустно, конечно, когда бабушка умирает. Мне очень жаль.

– Да нам не то чтобы грустно, мы просто не понимаем, как теперь что будет. Бабушка же всегда говорила: «Без меня вам конец. Вот умру, наплачетесь еще». А мы не плачем и не понимаем, как будет, если придет этот «конец». И Вовка боится, что его в тюрьму посадят, потому что он бабушку убил, она все время говорила, что мы ее «сведем в могилу», особенно Вовка, потому что он самый неугомонный. А он вчера вечером своей машинкой расколотил на кухне что-то, говорил, что просто испытывал машинку-трансформер-космолет.

– Ну что ты, передай ему, что никто его в тюрьму не посадит и что, наверное, вчера бабушка расстроилась, но умерла она не от этого, а от своих болезней. Она же так давно болела.

– Да, а мама сказала, что теперь «она – следующая», и теперь Вовка боится играть, говорит, что и мама умрет, если он еще что-то разобьет, и тогда его из тюрьмы вообще не выпустят, и он там состарится и тоже умрет. А Игореха его еще и подначивает, говорит, что его там еще и мучить сначала будут, и только потом он умрет.

– Это вряд ли, ваша мама крепкая, я ее давно знаю. Пусть Вовка играет себе на здоровье, только аккуратно пусть испытания проводит, разбивать что-то ценное все же не стоит. Ты извини, мне пора бежать.

К Алику я опаздывала и потому, когда вбежала в кафе, была убеждена, что он уже там и я сразу его увижу. Поэтому растерялась, когда, пробежав взглядом по лицам, не обнаружила его за столиками. Только в самом центре зала сидел незнакомый мужчина и махал мне рукой.

– Тебя совсем не узнать, Алик, ты так изменился. – Мне понадобилось какое-то время, чтобы сопоставить образ нашего милого задохлика и этого весьма располневшего, лысого, но вполне импозантного мужчины.

– А ты все та же. Разве что цвет волос.

Мы обнимались, а я думала с досадой о том, что только когда видишь, как постарели твои однокурсники, вспоминаешь, сколько на самом деле тебе лет. Как грустно, если он думает, что время меня не пощадило, просто из вежливости делая комплименты.

– Цвет волос с тех времен, как мы с тобой виделись в последний раз, я думаю, менялся чаще, чем у модницы перчатки. А ты так по-нездешнему выглядишь… даже не знаю почему. Наверное, Париж наложил на тебя неизгладимый отпечаток. Выглядишь весьма импозантно.

– Да брось. Я все тот же. И в Париже бываю не так часто. Последнее время жил у родителей в Страсбурге. Мама умерла два года назад. После ее смерти отец сильно сдал, тоже не в лучшей форме сейчас. Пришлось оставить его на неделю, приехал разобраться с квартирой и дачей. Но вот думаю, что, может, не продавать их, переехать в Москву. Здесь столько всего происходит. Такой живой город. Чувствуешь себя здесь живым, вовлеченным в историю, которая творится прямо у тебя на глазах.

– Да уж, а для меня «Страсбург» – звучит как музыка, кажется, что вся жизнь где-то там, течет по руслам великих европейских рек. А у тебя просто ностальгия. Зайди в паспортный стол, к нотариусу, в ЖЭК, пока будешь заниматься своей недвижимостью, и через неделю снова полюбишь свою Европу и с поволокой светлой печали и меланхолии с легкой горчинкой вновь будешь разговаривать о судьбах России, сидя на красивой террасе с видом на Рейн, потягивая «Рислинг» или «Бургундское».

– В Москве тоже можно найти хорошее вино, да и красивую террасу. Разве же в этом дело?

– А в чем? Варька сказала, что ты там признанный специалист по России, а здесь ты кем будешь?

– Все равно кем, зато я буду именно там, где все это происходит, я не буду читать об этом в сводках, узнавать в новостях или дипломатических сплетнях, не буду делать никому не нужные глубокомысленные прогнозы. Буду в гуще реальных событий.

– Каких событий? Ты что же, в политику собрался? Кто тебя туда пустит? И кстати, где твоя семья, жена, дети?

– Я не женился, и детей у меня нет. – Его смущенно-потерянный взгляд легко выдает мне правду.

– Поняла, Варьку еще любишь. Ну еще бы. Я бы ее тоже любила, будь я мужиком. Но у нее муж и дети, помнишь? Так что ты, похоже, шанс-то свой упустил, – ерничаю я, впрочем, по-доброму, как мне кажется, проявляя искреннее сострадание. – Извини, забыла отключить звук. – Звонок моего мобильника, бодро возвещающего о Ленкином вызове, прервал наш разговор. – Да, я поняла про Ингу, твой сын мне уже позвонил. Я очень сожалею, Лен. Как о чем? Твоя мама… Лен, ты точно не в себе. Инга в реанимации, я с Варей разговаривала, она обещала меня держать в курсе, к ней ехать сегодня не надо. Ты сама-то как? Может, подъехать к тебе? Надо ли помочь чем-то? Я могу приехать. Сейчас с Аликом поболтаю еще и могу подъехать. Помнишь Алика? Да, приехал. Передам.

– Это та самая Ленка? Волынцева? Что с ее мамой?

– Да, та самая. Мама ее после инсульта долго лежала и вот сегодня ночью умерла. А она вместо того, чтобы о себе и детях подумать, об Инге печется. Неисправимая, надо будет к ней заехать потом. Точно с ней что-то не так. Да и детей своих напугала, балбеска.

– А Инга – та самая русалка, из наших?

– Почему русалка?

– Ну так у нас пацаны ее между собой звали. Наверное, за длинные русые волосы и молчаливость. Тихая была. Незаметная, но красивая по-своему. А с ней что?

Мне почему-то удивительно. Варька говорила об Алике так, будто он способен витать только в области высоких материй, живет теориями и рассуждает исключительно в рамках глобальных стратегий и концепций. Таким он нам всем и запомнился. Казалось, что даже в нашей весьма узкой тусовке он не знал всех по именам, а чтобы помнить фамилии и клички спустя столько лет… Наш ли это Алик, не подменили нам его на берегах Сены или Рейна? А может быть, только при Варьке он отчаянно глупел и, чтобы скомпенсировать сей неприятный факт, начинал упоенно умничать?