Расчленение Кафки. Статьи по прикладному психоанализу - Никита Благовещенский Страница 19

А: Почему у Неизвестного возникают сомнения: или это подземные ручьи журчат, или мелкие зверьки шуршат, или крупное животное шипит? Ему приходится все время спорить с самим собой, уговаривать себя, то призывать к спокойствию, то признаваться в фантазиях. В действительности этот монстр — внутренний «абсолютно плохой» объект; его Неизвестный носит в своей душе, и он проецируется на продукт параноидных фантазий — на угрожающее шипящее животное. Одновременно наличие плохого внутреннего объекта отрицается (отрицание — один из примитивных защитных механизмов в концепции Мелани Кляйн), но «бесполезно отрицать это перед самим собой», отрицание не спасает от тревоги полностью.

Н: Шипенье я могу объяснить только тем, что главным орудием животного служат не когти, которыми он, может быть, только себе подсобляет, а его морда или хобот; они, помимо чрезвычайной силы, также заострены. Одним мощным толчком вонзает он хобот в землю и выхватывает большой ком; в это время я ничего не слышу, это и есть пауза; а затем он втягивает воздух для нового толчка ^[118].

А: В страшном шипящем животном посредством конденсации — одного из первичных процессов — соединяется несколько образов. Это животное носит и черты отца (поэтому оно острым фаллическим хоботом вонзается в тело матери-земли), и внутреннего «абсолютно плохого» объекта (поэтому оно наносит вред материнскому телу, выхватывая из него «большой ком»), и преследователя, выразителя параноидных фантазий (поэтому острая морда и когти угрожают не только и не столько «матери-земле», сколько самому Неизвестному).

Н: Именно в качестве хозяина этого огромного и непрочного сооружения я, конечно, беззащитен против всякой атаки. Счастье владеть им избаловало меня, уязвимость моего жилья сделала и меня уязвимым, его повреждения причиняют мне боль, словно это повреждения моего собственного тела ^[119].

А: Нора — выстроенная (вырытая?) система защит — начинает восприниматься в итоге как «непрочное сооружение». Действительно, система защит эта неадекватна, она является невротической (или даже, скорее, психотической). Но попытки разрушить ее (или же переделать) посредством интервенций, внешних воздействий, причиняют Неизвестному боль, такую же боль, как повреждения собственного тела!

Н: Сидя в моей земляной куче, я, конечно, могу мечтать о чем угодно, о взаимопонимании тоже, хотя слишком хорошо знаю, что взаимопонимания не существует и что едва мы друг друга увидим, даже только почуем близость друг друга, мы потеряем голову и в тот же миг, охваченные иного рода голодом, даже если мы сыты до отвала, сейчас же пустим в ход и когти и зубы ^[120].

А: Неизвестный предчувствует, что агрессивность — это такой же изначальный инстинкт, как чувство голода или как сексуальность. Или даже более сильный. И агрессивность, деструктивность перемешаны, переплетены с сексуальностью. «Только почуяв близость друг друга» (не правда ли, есть в этой фразе сексуальная окрашенность?), он и животное, невзирая на сытость, пустят в ход «и когти и зубы». А может быть, взаимное нападение предупреждает возможность сексуальной близости, защищает от пугающей перспективы запретных сексуальных отношений? И не потому ли эти отношения запретны, что они гомосексуальны, что «крупное животное» явственно фаллично — обладает острым, всюду проникающим хоботом, да еще, как говорилось ранее, что-то вынюхивает своей «похотливой мордой» и является «знатоком и ценителем нор»?

Агрессия как защита от пугающей действительности, от живой жизни, столь же возможна (и столь же непродуктивна), как и защита Лужина, как аутоагрессия — уход из жизни.

Н: …когда я пытался рыть в разных местах, оно могло меня услышать; правда, роя землю, я произвожу очень мало шума, а если бы оно меня услышало, и я что-нибудь заметил бы, оно должно было хотя бы делать частые перерывы в работе и прислушиваться… Но все оставалось неизменным… ^[121].

А: Действительно, вырытая нора ничего не изменила для Неизвестного: все так же угрожал окружающий мир, все так же подбиралось крупное животное с острым хоботом наперевес; призванная защищать нора не спасла, но оказалась хрупкой и уязвимой, как и собственное тело.

Хрупким и уязвимым оказалось и тело самого Франца Кафки. Он умер в возрасте сорока одного года от туберкулеза.