Жизнь и ее суррогаты. Как формируются зависимости - Майа Шалавиц Страница 18

Наконец мама внесла торт, и все стали петь, поздравляя меня. Большой конический торт был поставлен на стол. И вдруг в комнате, где до этого стоял невыносимый шум, наступила мертвая тишина. Торт был таким сияющим, таким великолепным, что, когда двадцать лет назад я встретилась с девочкой, которая была тогда у меня на дне рождения, то первое, о чем она вспомнила, был тот великолепный торт. У других девочек на днях рождения торты были украшены розочками и свечами, но я настояла на том, чтобы мой торт был выполнен в виде шоколадного вулкана.

Не помню как, но мой отец – дипломированный химик с изрядным чувством юмора – сделал так, что вулкан начал извергаться. На верхушке торта стояло блюдце, на которое была насыпана горка какого-то оранжевого порошка. Когда порошок подожгли, вверх взметнулся столб пламени, а потом вниз потекли струи раскаленной лавы. На вершине горки, как у настоящего вулкана, образовался кратер. Все – взрослые и дети – были восхищены, а особенно я.

Дело в том, что я очень любила вулканы и могла часами, во всех подробностях, рассказывать всем, кто мог меня слышать, о темно-красной лаве, которая, до того как достигнуть поверхности земли, называется магмой. Я сыпала названиями, географическими координатами и характеристиками вулканов: особенно мне нравились невысокие вулканы с широкими кратерами, из которых стремительно изливалась яркая, пестрая базальтовая лава. Нравились мне также слова и образы, связанные с вулканами: извержение, пепел, пемза. Рассуждения о вулканах и других природных катаклизмах, как ни странно, действовали на меня успокаивающе.

Эта моя склонность читать лекции и моя одержимость вулканами были классическим признаком синдрома Аспергера: первооткрыватель синдрома называл своих пациентов «маленькими профессорами». Социальная изоляция и подавленность, обусловленные проявлениями болезни, подтолкнули меня на путь лекарственной зависимости. Конечно, ни я, ни окружавшие меня люди в то время этого не знали, как и не догадывались о многих других факторах нашей семейной истории, подвергавших меня еще большему риску.

Начну с родословной по отцовской линии: мой отец – венгерский еврей, переживший холокост. Я унаследовала от него серо-голубые глаза, курчавые волосы и предрасположенность к депрессии. Среди венгров вообще депрессия распространена довольно широко, вероятно, они склонны к ней генетически. Эту склонность они разделяют с финнами. Эти две этнические группы были когда-то одним племенем, но потом очень далеко разошлись, создав два разных, хотя и родственных, языка и две культуры, в которой сравнительно часты самоубийства и заболевание алкоголизмом. Мой отец, правда, происходил из еврейской семьи, и поэтому трудно сказать, сколько генов ему досталось от соотечественников. Однако мой дед, его отец, славившийся среди родственников своей талмудической ученостью, как говорят, женился на моей бабушке для того, чтобы, воспользовавшись ее скудным приданым, расплатиться с карточными долгами. Склонность к игре говорит о повышенном риске рождения детей с предрасположенностью к зависимостям.

Кроме того, у отца были и другие, сугубо внешние, причины для того, чтобы заболеть депрессией. Он родился в 1938 году, за год до начала Второй Мировой войны, и, когда был совсем маленьким, деда забрали в обоз венгерской армии; семья ничего не знала о его местонахождении, и, когда через несколько лет он вернулся домой, отец его не узнал. Ранняя потеря родителей тоже повышает риск депрессии и зависимости.

В 1944 году, когда папе было шесть лет, оккупировавшие Венгрию нацисты начали уничтожать венгерских евреев. В конце концов, отец, его мать и двухлетняя сестра были отправлены в концентрационный лагерь Штрассхоф в Австрии. Потом их погрузили в поезд и повезли в Освенцим для того, чтобы задушить в газовой камере. Они ехали в ужасных условиях – в переполненном вагоне, без пищи и воды, когда, по счастью, их освободили наступавшие союзники. Отец получил в этом поезде такую тяжелую психическую травму, что, когда он пошел в первый класс, учителя подумали, что он страдает слабоумием. Трудно себе вообразить человека, который смог бы справиться с такими детскими впечатлениями, не впав в депрессию.

Детство мамы было совсем другим, хотя и в нем таился потенциальный риск душевного расстройства – генетического и приобретенного. Мой дед по матери и его сестра страдали депрессией. У сестры депрессия оказалась настолько тяжелой, что ее пришлось лечить электрошоком. Несмотря на то что мамино детство протекало в благополучном пригороде Нью-Йорка, оно тоже не обошлось без известных трудностей.

Ее отец был преподавателем экономического факультета в колледже Баруха, и даже один раз как социалист баллотировался в вице-президенты США. На первый взгляд, это была совершенно нормальная, благополучная и довольно состоятельная семья. Но дело в том, что у мамы был довольно серьезный врожденный порок сердца. Сейчас такой порок легко лечится хирургически, но в то время диагноз этого порока мог означать смертный приговор. В возрасте пятнадцати лет мама перенесла операцию на открытом сердце, которая в то время была сопряжена с большим риском. Для выздоровления ей пришлось целый месяц провести в госпитале. За два года до этого ее мать, моя бабушка, умерла от рака желудка. Всего через месяц после того, как мама осиротела, в той же синагоге, где стоял гроб бабушки, она прошла обряд бат-мицва.

Мать родила меня, когда ей было двадцать лет. Я была ее первым ребенком. Мои родители познакомились в группе русского языка в городском колледже. Отец был решительным и целеустремленным иммигрантом, обожавшим классическую музыку, а мама зеленоглазой красавицей с каштановыми волосами, участвовавшая в 1963 году в марше Мартина Лютера Кинга на Вашингтон, а в музыке предпочитала Пита Сигера и битлов. Опыт их юности, пережитые в детстве разные по качеству и масштабам травмы предопределили отсутствие общности взглядов на воспитание детей.

В результате они не сразу поняли, что я – довольно странный ребенок. Люди обычно замечают, когда их дети проявляют слишком ранние способности. Я очень легко запоминала слова. Моим первым словом стало слово «книга». Несмотря на то что меня никто этому не учил, я сама научилась читать к трем годам. Я наизусть, на иврите, декламировала Ма-Ништана – четыре вопроса, которые ребенок задает взрослым на еврейскую пасху, – декламировала безупречно, чем всегда восхищала родственников. Я обладала, как выражались в те времена, фотографической памятью и могла на память воспроизвести половину периодической таблицы химических элементов, что тоже потрясало взрослых.

С самого раннего детства я жаждала информации почти так же, как позже жаждала наркотиков. Те, кто изучает одаренных детей, называют этот феномен «страстью к учению», но он может быть и симптомом несинхронного или неравномерного развития и часто встречается при аутизме. Раннее овладение чтением, которое в наше время называют «гиперлексией», тоже может быть как признаком одаренности, так и симптомом аутизма. Гиперлексию наблюдают у 5-10 процентов детей, страдающих аутизмом. Гиперлексией называют ситуацию, когда ребенок самостоятельно, без посторонней помощи, овладевает чтением до пятилетнего возраста. Это слишком ранний возраст для нормально развивающегося ребенка.