В поисках божественной обители. Роль мифа в современной жизни - Джеймс Холлис Страница 18

Миф о вечном возвращении вызывает «лунные» ассоциации: изменение формы, многообразие формообразования и растворения форм, исчезновение и повторное появление. Он воплощает в себе циклическую сущность природы, ритмичное возобновление человеческого переживания.

Лет тридцать тому назад я попросил своих студентов написать стихотворение, чтобы они на собственном опыте могли ощутить, что поэзия намного больше самых умных мыслей и самых популярных рифм, а для создания того, что Пикассо назвал искусством, скрывающим искусство, требуется огромный труд. Это было осенью, когда земля уже покрылась опавшей октябрьской листвой; в воздухе чувствовалось приближение ноябрьских холодов. Из тридцати студентов, составляющих учебную группу, двадцать предпочли сопоставлять смену времен года с цикличностью человеческой жизни. Фактически сравнение цикличности человеческой жизни с происходящими в природе изменениями не только очевидно, ибо мы является частью природы, а даже представляет собой клише – именно потому, что эту аналогию мы периодически испытываем на своей шкуре.

Время от времени к этой аналогии обращались все поэты, начиная с Дилана Томаса в его произведении «Гора из папоротника», где автор признается, что прошел расцвет его жизни, – до Джерарда Мэнли Хопкинса с его стихотворением «Взлет и падение: посвящение младенцу». В нем поэт наблюдает за хмурым ребенком, который смотрит на опадающие листья, и приходит к выводу: «Это недуг, ради которого родился человек, / Это Маргарита, по которой он будет скорбеть» [87].

Вечное возвращение – часть цикла жертвоприношения (sacrifice = sacre + facere, то есть освящать), через смерть привносящего новую жизнь и прокладывающего путь к обновлению. Это великое циклическое движение можно наблюдать ежедневно, когда мы садимся есть, погубив растение или животное и продлевая свою жизнь тем, что употребляем его в пищу. По существу, и мы тоже возвращаемся в землю, завершая великий жизненный цикл. Как бы это ни было ужасно, такова наша роль в великом цикле. В нем участвовали и наши предки, совершая жертвоприношения перед охотой и умоляя богов ниспослать удачу, затем после охоты возносили им благодарности, а позже совершали обеденную молитву о ниспослании благодати. Таким образом, убийство, необходимое для жизни, стало сакральным, поскольку оно не является случайным и никак не связано с милосердием. Признание того, что этот паттерн поглотит и нас тоже, должно стать частью ежедневного принятия пищи.

Миф о вечном возвращении ассоциируется с Богиней Великого Круга. В свою очередь, она ассоциируется с сотворением и вскармливанием, с трансформацией в процессе многочисленных этапов жизни. Кроме того, она известна как богиня, которая прядет нить судьбы. Следы культа поклонения этой богине датируются 25000 лет и очевидно предшествуют поклонению мужским божествам. Главной мифологемой этой богини является циклическая сущность природы: смена времен года, приливы и отливы, систолы и диастолы в системе кровообращения. Богиня, расцвет которой пришелся на эпоху античности, представляла собой воплощение архетипа Великой Матери, местного божества земли и воды.

Большинство мифологем воплощают таинство жизненной силы. Согласно предположению Юнга о Великой Матери, она представляет собой «источник таинства, характерного для любого роста и изменения; любовь, связанную с возвращением домой, в укрытие, и долгое молчание, из которого все порождается и в котором все находит свой конец» [88]. Однако смысл последней фразы означает, что Великая Мать фактически пожирает свое потомство. Она одновременно является колыбелью и могилой, соблазнительницей и раковой опухолью: все, что имеет отношение к одному аспекту, связано и с другим.

Постепенно в кочевых племенах культ Великой Матери (символом которой служил центрированный круг) сменился образами более мобильных, странствующих небесных богов и солярных героев-полубогов. Поэтому, начиная с третьего тысячелетия, образы Великой Матери вытесняются образами Небесного Отца, а матриархат сменяется патриархатом.

Такое порой насильственное смещение парадигмы мы ощущаем в иудейско-христианском мифе о первых людях, которые были изгнаны из Эдема, так как поддались роковому искушению змея. Сам же змей, в силу своего изначального контакта с земной Великой Матерью и способности к ежегодному самообновлению при смене кожи, нес на себе проекцию вечного возвращения и благодаря своей тесной связи со старым сознанием считался злодеем и виновником изгнания с небес и лишения благодати. И действительно, Изгнание было лишением благодати, ибо в результате была потеряна не невинность, а близкая связь. В груди Великой Матери исчезло ощущение психического локуса. Это горькое рождение, связанное с осознанием отделения и предвосхищением смертности. Движение от матриархата к патриархату оказывается столь же травматическим, сколь неизбежным, как и отделение ребенка от матери. Это неизбежная предпосылка зарождения сознания и развития. Но при этом человека изгоняют из его родного дома. Навсегда.