Инстинкт заключенного. Очерки тюремной психологии - Михаил Гернет Страница 16

Чем объяснить эту яркость воспоминаний в тюрьме? Нам думается, что и здесь надо искать объяснение в условиях тюремной жизни. Ничем не развлекаемое и ничем не отвлекаемое «интеллектуальное внимание» сосредоточивается на определенной мысли и заключенные имеют возможность без всякой внешней помехи обсудить ее со всех сторон, развить ее исчерпывающе до ее логического конца. Если эта мысль направляется на воспоминание далекого или близкого прошлого, она, не спеша, методически, берет из «сокровенных тайников души» все, что там сохранилось и что при других обстоятельствах не представляло бы ровно никакой ценности. Но в тюрьме эти ценности переоцениваются. Вот почему узник, припоминая черты дорогого ему лица, вспоминает и такие мелочи общения с ним и, внешней обстановки встреч с ним, на припоминание которых в условиях свободной жизни у него не было бы ни времени, ни охоты. Эти же мелочи придают картине воспоминаний точность, живость и яркость события вчерашнего дня, а немного лет тому назад имевшего в действительности место. Так, напр., Морозов в своем первом письме к родным из Шлиссельбургской крепости отмечает, что он не только ясно представляет каждого из них, как будто расстался с ними не много лет назад, а лишь вчера, но даже припоминает почти каждое слово, сказанное кем-нибудь из них в последние дни общей жизни, перед разлукою ^[39].

Очевидно, силою контрастов объясняется и тот, по большей части, приятный характер воспоминаний в тюрьме, который дает одному из заключенных основание говорить, что «все прежнее покрывается розовою дымкой, шипы пропадают, о них забывают, остаются и помнятся только одни розы» ^[40]. Впрочем, человеку, вообще, свойственно вспоминать охотнее приятное, чем расстраивать себя тяжелыми думами. В тюрьме же это свойство должно проявиться сильнее, хотя бы в интересах самосохранения, борьбы с убивающими тягостями заточения.

Как бы ни был обилен запас воспоминаний, он при тюремном однообразии быстро расходуется и истощается. В общем заключении все пересказано, в одиночном все припомнено.

Но духовная жизнь редко сдается без борьбы. В борьбе за свое существование она ищет хотя какой-нибудь пищи. И как при голодной нужде для поддержания нашего физического существования мы изобретаем суррогаты и принуждены довольствоваться ими, так в сфере духовной жизни — погибающий заключенный хватается за всякую соломинку и вместо восприятий из внешнего мира, скрытого от него, обращается к таким суррогатам духовной пищи, как воспоминания, наблюдения над самим собою, фантазия к последним средствам утолить духовный голод.

Самонаблюдение доступно не всякому. Для него необходимо некоторое умственное развитие. Но поскольку можно судить на основании дневников и мемуаров Лейсса, Новорусотого, Александрова, оно очень распространено среди заключенных одиночных тюрем. В камере, где нет ничего для наблюдения заключенного, он остается единственным объектом такого наблюдения. Начинается, по удачному выражению Александрова, «слежка» за самим собою, потому, что «некуда смотреть только в себя» ^[41]. Эта «слежка» идет со стороны заключенного не за внешними его действиями: они слишком несложны, элементарно просты и однообразны и потому наблюдения над ними не дали бы заключенному никакого интереса. Нет, «слежка» идет за внутренним миром заключенного, за его переживаниями. Наблюдению и анализу подвергаются его настроения и думы. Каждое изменение в настроении, мельчайшие перемены в направлении мысли, ничто не ускользает от бдительности зоркого «сыщика» за самим собою: своевременно, без всякого запоздания, он доносит о своих наблюдениях, как бы ни были малозначительны результаты сыска за самим собою.

В наиболее обширном из тюремных дневников (Александрова) можно найти немало примеров, подтверждающих эту особенность психологии узников: автор всегда настороже. За чтением Диккенса он подмечает у себя «особую» смешливость и сейчас же ищет объяснение ей в том, что его нервы становятся здоровее. Совершая обычную прогулку на тюремном дворике, он замечает, что сегодня гуляет «как-то особенно бодро». Вернувшись же с прогулки, замечает, что нет прежнего очарования. Вспоминая прошлое, смотрит на это как на гимнастику мозга и решает, что выгоднее при этих воспоминаниях не скользить по поверхности прошлого, а «сосредоточивать внимание на определенных пунктах». Прочитав стихотворение П. Я. «Юность» и потрясенный им чуть не до истерики, он записывает в дневнике: «сам смотрел на себя со стороны и дивился, с чего это». Удивляясь же, опять пускается на поиски объяснения такого настроения и находит его в общем утомлении; отмечая уменьшение продолжительности дня наступающей осени, он подмечает также по этому случаю свою раздражительность.

В некоторых случаях самонаблюдение идет еще далее. Так, Лейсс подчеркивает, что он не только видел каждое движение нарождавшейся мысли, не только наблюдал, как она развивалась из хаоса и неопределенности, но еще видел это видение, т. е. становился для себя двойным объектом. По мнению Лейсса, лишь немногие заключенные осознают этот процесс самонаблюдения, давая себе отчет в этой своей деятельности. Но и он, и проф. Радбрух сходятся в совершенно отрицательной оценке такого «подсматривания» за собою: человеческое «я» раздваивается на «я» действующее и «я» наблюдающее. И как ученому предмет его изучения кажется особенно интересным, так и заключенному, занятому самонаблюдением, его личность представляется все более центром, вокруг которого идет вся тюремная жизнь. Отсюда становится возможным развитие эгоизма, дающее Радбруху основание сравнивать одиночно-заключенного со старым холостяком. По мнению же Лейсса, наблюдение человека с неизменными задатками за самим собою и «ограничение его самим собою» приводят лишь к еще большему извращению. Такое самонаблюдение исключительная особенность одиночного заключения: его не знают другие виды одиночества. Оно совершенно незнакомо, как справедливо указывает Лейсс, например, охотнику, который больше года один охотится в полярных странах: сотни внешних явлений дают ему обильную духовную пищу, не оставляя времени для самонаблюдений. Совершенно иной подход к пустоте, к отсутствию впечатлений у пустынника: он ищет этой пустоты, рад ей, между тем как заточенный в одиночную камеру боится этого вынужденного изолирования, ищет впечатлений, страдает от их отсутствия. Создатели системы одиночных тюрем возлагали большие надежды на развитие самонаблюдения, рассчитывая, что оно приведет к самопознанию, раскаянию и очищению от греха. Их основная ошибка заключалась именно в отожествлении психологии добровольных отшельников и принудительно заключенных в одиночные камеры арестантов. Нужно было пройти целой сотне лет, чтобы ошибочность этой системы была признана, и та самая Бельгия, которая первою из европейских государств ввела ее у себя первая же подает пример отказа от нее ^[42].