Черно-белое мышление. Почему мы стремимся к категоризации и как избежать ловушек бинарной логики - Кевин Даттон Страница 13

В языке народа дугум-дани существует только два слова для описания цвета: mola для светлых цветов теплого оттенка и mili для темных и холодных цветов. Рош показала дугум-дани несколько цветов – ярко-красный цвет почтового ящика, цвет мякоти арбуза, – а потом проверила, запомнят ли люди эти цвета, если их поместить в набор разноцветных карточек. Несмотря на то, что дугум-дани не хватало слов для описания цветов, которые есть у других культур, – «красный», «зеленый», «желтый» и «синий», например ^[32], – они запомнили яркие предметы (красные почтовые ящики и красные банки из-под колы) лучше, чем предметы менее насыщенных оттенков (мякоть арбуза и рыжевато-красные осенние листья). Для Рош это стало настоящим открытием, и мы к нему скоро вернемся. Но сначала поговорим о цвете.

У цвета есть три параметра: тон, который и задает основу цвета; яркость, которая указывает, насколько цвет светлый или темный; насыщенность, которая указывает, насколько цвет тусклый или яркий. Желтизна лимона будет иметь высокие показатели по всем трем параметрам, а вот желтые следы от синяков – низкие. Человек может различать 7 500 000 цветовых оттенков, но чаще всего мы запоминаем основные и первичные цвета ^[33], поскольку желтый цвет лимонной кожуры и красный цвет почтового ящика обладают самыми высокими показателями по всем трем параметрам, которые есть у цвета.

Несмотря на то, что представители дугум-дани описывают цвета не так, как мы привыкли, они хорошо запоминают яркие и чистые цвета и быстро забывают блеклые оттенки, и это открыло глаза Рош на нечто глубокое и революционное. Аристотель утверждал, что у категорий есть четкие границы, а все объекты в категории равны между собой. Но Рош поняла, что некоторые цвета среди группы, к примеру, красных оттенков куда лучше описывают саму категорию, чем все они вместе или же по отдельности.

Мы с Рош сидели перед ее ноутбуком, и она показала мне палитру красных оттенков, состоявшую из множества квадратиков.

– Есть гениальные красные, очень хорошие красные, просто хорошие красные, красные ниже среднего и плохие красные, – сказала Элеонора. – Обычно у каждого человека есть определенный оттенок красного, который он считает эталонным, то есть прототип. И чем дальше оттенок будет от этого прототипа, тем менее он будет похож на достойный пример, который может представить сразу всю категорию красных цветов.

Она замолчала и стала водить пальцем по темным оттенкам красного и оранжевого.

– Но и сами цветовые категории имеют нечеткие границы, – продолжила Рош. – Иногда неясно, какие цвета к какой категории отнести. Возьмем, к примеру, этот квадрат. Он красный или оранжевый?

Я приблизился к экрану, а затем вновь отдалился. Я не был уверен, к какой группе отнести этот оттенок.

– Ваша подруга из сферы бокса верно подметила: если вы не знаете, где проходит граница между полами, это вовсе не значит, что мужчин и женщин не существует.

Эти выводы однозначно заинтересуют транс-лобби.

В беседе с Рош я предположил, что мужчина и женщина – своего рода прототипы на гендерном спектре, как и красный и оранжевый. И когда один оттенок переходит в другой, все становится интереснее.

– Ну, можно и так сказать, – ответила Элеонора, улыбнувшись. – Я думаю, что однажды Витгенштейн сказал кое-что интересное: двум соседям не нужна точная граница, чтобы знать, на чьей территории они находятся. Они просто это знают.

Рош рассказала мне о другом исследовании, которое она провела еще в семидесятых, на этот раз с участием мебели. Она попросила 200 американских студентов колледжа оценить по шкале от одного до семи, считают ли они ряд перечисленных предметов хорошими образцами мебели. В эксперименте участвовали разные предметы: стул и диван, которые заняли высшее место в рейтинге, кровать (номер 13) и пианино (номер 35), телефон, который оказался в самом конце рейтинга под номером 60. Таким образом Рош доказала, что существует не только цветовое пространство, но и мебельное, и множество других, у которых есть свои представители-прототипы.

Эти выводы можно применить не только к объектам или явлениям. Витгенштейн, пытавшийся выделить общие черты у игр на основе семейного сходства, показал, что категоризировать можно также идеи и концепции.

– Для описания своего подхода я часто использую пример с птицами, – сказала Рош. – Классическая модель категоризации, которую предложил Аристотель, основывалась на определении свойств. Птицу можно описать как существо с перьями и клювом, способное летать. И чтобы назвать какое-то существо птицей, оно должно было не только соответствовать этим критериям, но и эти черты должны иметь равный статус. Страусу, киви или дронту было бы сложно попасть в категорию «птица», если бы у нее были такие рамки.

Но, согласно теории прототипов, категория «птица» будет состоять из разных птиц, и некоторые из них будут в большей степени походить на птиц, чем другие. Малиновка, например, является более прототипной птицей, чем, скажем, пингвин или казуар.

Теория прототипов выглядит как разумный компромисс между песчаными кучами Евбулида и категориями Аристотеля. Но есть ли оттенки серого, которые «чернее» или «белее», чем другие?

Наш мозг эволюционировал в изменчивой, примитивной среде, в которой бинарная категоризация была необходима для выживания. Но теперь многое изменилось, в том числе и таблица классификации. Устойчивое, поступательное развитие наших способностей высшего порядка, которое привело к культурному и научному прогрессу, превратило единицы и нули черно-белого мира наших предков в бесконечную серость. Тем не менее наши умы, выглядящие как шахматная доска, продолжают разделять нас и управлять нами. Подобно застывшему свету из древней далекой галактики, наш мозг отражает проблески доисторических времен со всеми потребностями, требованиями и нуждами нашего темного прошлого.

Когда Витгенштейн говорил, что хорошим соседям вовсе не нужны заборы, чтобы понимать, на чьей территории они находятся, он был прав. Но лишь отчасти. Мне кажется, жизнь больше похожа на большой теннис: основные события происходят не в центре корта, а на его краях, рядом с линиями, и порой результат матча зависит от считаных миллиметров, которые преодолевает мяч.

В жизни, разумеется, ставки куда выше, чем в спорте, а границы – еще более тонкие. И чем ближе мяч к линии, тем более размытой становится граница между категориями, тем чаще мы ставим под сомнение решение судей.

Представим жертву насильственного нападения, что находится в глубокой коме. В течение трех месяцев пострадавший не приходит в сознание и остается на полном жизнеобеспечении. В какой момент этого человека можно признать мертвым? И в какой момент нападавшего можно признать виновным в убийстве?