Не отступать и не сдаваться. Моя невероятная история - Дэвид Ренсин Страница 12

Я поверил ему. Несмотря на голод, жажду, жару, потерю веса, скуку и хищных акул, я заставлял свой мозг работать при любой возможности. Я ненавидел математику, но лежа там, на плоту, складывал в уме колонки цифр, потом пытался складывать по две колонки. Возможно, ответы у меня были не всегда верными, но с задачей я справлялся: я не позволял своему мозгу угаснуть.

Чтобы как-то совладать с голодом, пилот Расселл Филипс и я в подробностях, до мельчайших ингредиентов, описывали те блюда, которые мы когда-либо готовили или ели, а потом делились впечатлениями об их вкусе.

Такое занятие изматывало и отбирало кучу сил. Ведь мне приходилось быть очень точным: сколько нужно соли и пекарского порошка, как долго надо вымешивать тесто, как сделать уже готовое блюдо более хрустящим, сколько выпекать и при какой температуре, как готовить соус для спагетти, как начинять и запекать индейку, как делать начинку, насколько румяной должна быть корочка. У меня так хорошо получалось, что у парней текли слюнки и они заставляли меня описывать все это изо дня в день, так что я стал у нас главным поваром. Я был не против и придумывал все новые и новые лакомства. Мы даже мыли воображаемую посуду, вытирали ее насухо и откладывали в сторону. Мы делали что угодно, лишь бы чем-то занять мозг. Возможно, со стороны это выглядит несерьезно, но мне кажется, мы все здорово придумали, потому что так мы могли концентрироваться на чем-то положительном, не позволяя отчаянию завладеть нашими сердцами.

А еще мы рассказывали истории из прошлого. Пели. Обсуждали всякие хитроумные штуковины, которые хотели бы изобрести. Говорили о будущем, строили планы.

– Что ты собираешься делать, когда кончится война? – спрашивал меня Фил.

– Я хочу превратить железнодорожный грузовой склад в своем родном городе в симпатичный ресторанчик с баром.

И я начинал описывать, как он будет выглядеть, каким будет интерьер и все остальное, вплоть до мельчайших подробностей.

Пока мы дрейфовали там, в океане, похоже, отсутствие ежедневных забот освободило какое-то место в моей голове, потому что я стал вспоминать те вещи, которые ни при каких иных обстоятельствах раньше бы не вспомнил, – события, происходившие, когда мне было два или три года. Например, хотя родился я в Олине, штат Нью-Йорк, мои родители перебрались в Южную Калифорнию, когда мне исполнилось два. Все, что мы могли себе позволить, – это поездку на поезде. На Центральном вокзале мы с мамой и Питом прошли по платформе к вагону и сели в поезд. Но уже через несколько минут после того, как он тронулся, мама поняла, что потеряла меня. Она дважды обыскала все вагоны. Обезумев от волнения, она потребовала у проводника вернуться в Нью-Йорк – и не приняла бы никаких возражений. Там-то они меня и нашли: я спокойно стоял на платформе. «Я знал, что вы вернетесь», – сказал я по-итальянски. Возвратившись домой с войны, я рассказал маме об этой истории, и она была поражена, что я ее помнил.

Когда нас с Филом «спасли» японцы, мыслили мы так же ясно, как и в день авиакатастрофы, – только в весе сильно потеряли. Я подумал: «Всего шесть недель назад я был атлетом мирового уровня». И вот тогда я впервые в жизни заплакал.

Нас подняли на борт и привязали к мачте. Один из солдат ударил Фила пистолетом по лицу. Но когда они подошли ко мне, я намеренно отвел голову назад и, вместо того чтобы получить по лицу, ударился ею о мачту. Они решили припугнуть нас, чтобы доказать свое превосходство. Не считая этого момента, отнеслись они к нам неплохо. Ведь они сами были удивлены тем, что мы все еще живы и находимся в твердой памяти.

Во время нашего первого допроса на атолле Вотье, куда нас отвезли перед отправкой на испытательный полигон Кваджалейн, японцы были поражены ясностью нашего ума.

Они даже привели офицеров увидеть нас вживую. Если бы мы оказались безмозглыми дурачками, потерявшими мозги во время дрейфа, ни о каком снисходительном отношении и речи бы не было. Мне приятно думать, что острота моего ума помогла мне выжить тогда и продержаться до конца войны. Надо использовать то, что тебе дано природой.

На Кваджалейне над нами насмехались, нас изводили, унижали, избивали палками, морили голодом, на нас проводили медицинские эксперименты, пробуя практически смертельные препараты. То, чем нас кормили, трудно было назвать едой, поскольку отвратительнее я ничего не видел и не пробовал. И уж если нам и суждено было сломаться морально, то, наверное, именно там. Но при этом на допросах я мыслил достаточно ясно, чтобы ввести в заблуждение тех, кто их вел. Японцам нравилось манипулировать мной. Меня приводили в комнату, где на столах лежало печенье, пирожные, стояла содовая.

Японцы курили, выпуская сигаретный дым прямо мне в лицо. Я не был заядлым курильщиком, но как же мне тогда хотелось сигаретку! Я прекрасно понимал, что стоило мне предоставить им информацию, которую они ждали, и я бы получил небольшое вознаграждение. И я желал его – но не ценой предательства своей страны. Тогда я решил попробовать пойти на обман.

На Гавайях мы сконструировали три ложных аэродрома с липовыми самолетами, чтобы, если туда сунутся японцы, настоящий аэродром уцелел. Я знал, что один из таких объектов расположен недалеко от Хикама. Поэтому, когда они затронули тему аэродромов на Гавайях и я начал: «Ну… М-м-м…», японцы решили, что я готов им все выложить. Я сделал вид, что не хочу об этом говорить, но они надавили на меня. «Хорошо, хорошо. Один находится тут, – выдал я и указал на один ложный аэродром. – Тут еще один, и еще один здесь».

Мне дали печенье и немного содовой с сиропом. Японцы казались довольными. Таким образом я перехитрил своих врагов на «Острове смерти», получил вознаграждение и умудрился сохранить свою шкуру.

К несчастью, помимо нас с Филом, никому из военнопленных не удалось покинуть Кваджалейн живым. Нам сильно повезло. Как выяснилось много позже, один из японских офицеров знал, что я известный бегун, и порекомендовал попридержать нас с Филом, так как мы могли быть использованы в целях пропаганды.