Правила жизни от Фридриха Ницше - Армстронг Джон Страница 12

Иногда нам нужно признать – и, при определенной удаче, преодолеть – глубоко укоренившуюся склонность собственного характера. Необходима мощная доза того, чего нам недостает. Это не вся истина, но та ее часть, которую нужно признать, потому что именно ее у нас и нет.

Ницше считает, что мы часто, даже не осознавая того, ведем себя пассивно и реактивно. Мы не мыслим, не чувствуем и не действуем самостоятельно. Просто не чувствуем себя хозяевами. Нам страшно. И из страха рассказываем себе фальшивые утешительные истории: я вовсе не хотел этого повышения, мне вовсе не нужно много денег (а неравенство – это неправильно). Ницше хочет пробудить в нас внутреннего аристократа, которому нет дела до того, что о нем думают другие, и который всегда остается таким, каков он есть.

Порой Ницше выступает ужасным снобом. Но будет разумно – и полезно! – вспомнить, что сам он ничем не напоминал тех аристократов, которыми так восхищался. Это компенсаторное, скорректированное видение, изобретенное им для себя самого. Вместо того чтобы видеть в приведенном ниже отрывке обсуждение двух разных типов людей, попробуйте воспринять его как дискуссию о разных сторонах одного и того же человека. И тогда мы сможем более отчетливо разглядеть эти аспекты – хозяина и раба – в собственном характере.

Мысль о том, что власть дурна, что сильные и властные – это враги, естественна практически для любого человека.

«Восстание рабов в морали начинается, когда ressentiment (фр. обида) сам становится творческим и порождает ценности: ressentiment натур, которые не способны к подлинной реакции, выражающейся в поступках, и которые вознаграждают себя воображаемой местью. В то время как каждая достойная мораль развивается из триумфального самоутверждения, мораль рабов с самого начала говорит «нет» всему «внешнему», «иному», «несобственному»; и это «нет» становится ее творческим поступком. Такой поворот оценивающего взгляда – такая потребность в направлении взгляда наружу вместо обращения внутрь самого себя – как раз и выражает самую суть ressentiment; для своего существования мораль рабов всегда нуждается в первую очередь во враждебном внешнем мире; она нуждается, говоря физиологическим языком, во внешних стимулах, чтобы вообще действовать, – ее действие по сути своей является реакцией…

Не следует недооценивать те почти благожелательные nuances, которые, например, греческая знать вкладывает во все слова, отделяющие ее от простонародья; как эти слова постоянно смешиваются и подслащиваются сожалением, тактичностью и снисходительностью, пока, наконец, почти все слова, подходящие обычному человеку, не превращаются в выражения, означающие «несчастный», «достойный жалости», – и как, с другой стороны, «плохой», «низкий», «несчастный» никогда не переставали звучать для греческого уха в одной тональности, в которой преобладал оттенок «несчастного»: таково наследство древнего, более благородного, аристократического способа оценки, который не изменяет самому себе даже в презрении. «Высокородные» чувствовали себя «счастливыми»; им не приходилось искусственно конструировать свое счастье наблюдением за собственными врагами или самовнушением и самообманом (как это привыкли делать все люди ressentiment); они, как люди цельные, полные силы и в силу этого неизбежно активные, знали, что счастье не следует отделять от деятельности – деятельность для них была необходимой частью счастья – все это решительно противоречит «счастью» на уровне бессильных, угнетенных и тех, в ком гноятся ядовитые и враждебные чувства.

Тогда как благородный человек живет в доверии и открытости по отношению к себе, человек ressentiment лишен всякой откровенности, наивности, честности и прямоты к самому себе. Его душа косит; его дух любит укрытия, тайные пути и задние двери; все скрытое привлекает его как его мир, его безопасность, его свежесть; он умеет молчать, забывать, выжидать, самоуничижаться и смиряться. Раса таких людей ressentiment в конце концов станет умнее любой знатной расы; она будет почитать ум гораздо больше: ведь он станет главнейшим условием существования, тогда как у благородных людей ум легко приобретает тонкий привкус роскоши и изысканности – здесь он важен меньше, чем идеальное функционирование регулирующих бессознательных инстинктов или даже известное безрассудство перед лицом опасности ли, врага ли, импульсивности ли в гневе, любви, почитании, благодарности и мести, по которым во все времена благородные души узнавали друг друга. Сам ressentiment, если он проявляется в благородном человеке, осуществляется и истощается в мгновенной реакции, и оттого он не отравляет; с другой стороны, его и вовсе не бывает там, где он неизбежно проявляется у всех слабых и бессильных. Неумение долгое время всерьез относиться к своим врагам, к своим неприятностям и даже к своим злодеяниям – таков признак сильных, полных натур, в которых наблюдается избыток пластической, формирующей, восстанавливающей и стимулирующей забывчивость силы. Такой человек одним движением стряхивает с себя множество червей, которые вгрызаются в других; только здесь и возможна (если она вообще возможна) настоящая «любовь к врагам своим». Сколько почтения к своим врагам несет в себе благородный человек! – а такое уважение и оказывается уже мостом к любви… Он даже желает своего врага как некий собственный знак отличия; он не выносит иного врага, кроме того, в ком нечего презирать, но очень многое достойно уважения! Представьте же теперь себе «врага», каким представляет его человек ressentiment, – и это именно его деяние, его творение: он представляет «злого врага», и зло становится основной концепцией, из которой он потом и выдумывает некий антипод – «доброго» себя!

И это составляет полный контраст с тем, что делает человек благородный, который заранее и спонтанно, из самого себя создает основное понятие «хороший» и лишь затем строит для себя представление о «плохом»! Это «плохое» благородного происхождения, и то «злое», что родилось в котле неудовлетворенной ненависти, – первое – это отголосок, побочный эффект, контрастный оттенок, второе же, напротив, оригинал, начало, особый поступок в концепции рабской морали – как различны эти слова – «плохой» и «злой», хотя оба являются противопоставлением одной и той же концепции «хороший»! Но концепция «хороший» не одинакова: человек должен спросить себя, а кто именно «злой» в смысле морали ressentiment. Если ответить со всей строгостью, то как раз «хороший человек» другой морали, как раз благородный, сильный человек.

Что ягнята не любят крупных хищных птиц, не кажется странным; но это не дает оснований осуждать этих птиц за то, что они хватают маленьких ягнят. И если ягнята говорят между собой: «Эти хищные птицы злы; а тот, кто меньше всего похож на хищную птицу, а, напротив, является ее противоположностью, ягненком, – разве он не добр?» – то в таком определении идеала невозможно найти промах. Разве что сами хищные птицы могут взглянуть на это с иронией и сказать: «Мы вовсе не ненавидим их, этих добрых маленьких ягнят, мы даже их любим: ничего нет вкуснее нежного ягненка».

Требовать от силы, чтобы она не проявляла себя как сила, чтобы она не была желанием победы, желанием ниспровержения, желанием господства, жаждою врагов, сопротивлений и триумфов, так же абсурдно, как требовать от слабости, чтобы она проявляла себя как сила. Квант силы является таким же квантом порыва, воли, действия – более того, он есть не что иное, как сам этот порыв, желание, действие, и лишь вследствие языкового соблазна (и окаменевших в нем фундаментальных ошибок разума), которое по недоразумению понимает все действия как нечто обусловленное тем, что порождает эти действия, «субъектом», может это представляться иначе. Так же, как общественный разум отделяет молнию от ее блеска и принимает последнее за действие некоего субъекта, именуемого молнией, так же и народная мораль отделяет силу от проявлений силы, как если бы за сильным человеком стоял некий нейтральный субстрат, который был бы волен проявлять силу либо не проявлять ее. Но такого субстрата нет; не существует «бытия», скрытого за действием, поступком, становлением; «деятель» – это просто вымысел, добавленный к действию, – действие есть все. В действительности, народный разум удваивает действие; когда человек видит вспышку молнии, то воспринимает ее как действие действия; одно и то же событие сначала является причиной, а во второй раз следствием. Ученые поступают не лучше, когда говорят: «сила двигает», «сила вызывает» и тому подобное, – вся наша наука, несмотря на ее холодность и свободу от эмоций, все же находится под обманчивым влиянием языка и не избавилась от маленького подкидыша, «субъекта» (таким подкидышем является, например, атом, равно как и кантовская «вещь в себе»); неудивительно, что подавляемые, мрачно хмурящиеся эмоции мстительности и ненависти используют эту веру в собственных интересах и не поддерживают более страстно ни одной другой веры, кроме веры в то, что сильный человек свободен быть слабым, а хищная птица – ягненком; ведь тем самым они получают право винить хищную птицу за то, что она хищная.