Бродяги Севера - Джеймс Оливер Кервуд Страница 92

А этот мир представлял собою нечто удивительное: полное молчание и пустоту, если не считать диких живых тварей. Ближайшее людское поселение находилось за сотню миль оттуда, у Гудзонова залива, а первый город с его цивилизацией – в трехстах милях к югу. Года два тому назад некий Тюзу, индейский охотник и следопыт, считал эти места своим владением. Они достались ему по лесным законам от целых поколений его предков; но Тюзу был их последним представителем, так как умер от черной оспы, а его жена и дети последовали его примеру. С тех пор в этих лесах не ступала нога человека. Рыси расплодились. На лосей и оленей некому было охотиться. Бобры беспрепятственно строили свои плотины. Следы медведей были так же часты, как и следы оленей, тянувшихся к югу. И там, где раньше отправленные приманки и капканы, расставленные Тюзу, сотнями губили волков, – там этим браконьерам Пустыни уже ничто не угрожало.

За этим удивительным первым днем с его ярким солнцем для Бари последовала и его первая ночь со звездами и луной. Это была великолепная ночь. Полная, красноватая луна плыла над лесами, распространяя над землей свой новый для Бари свет, более мягкий и более красивый. Волчья порода заговорила в Бари, и он почувствовал какое-то беспокойство. В этот день он поспал на теплом солнышке, но никак не мог сомкнуть глаз при лунном свете. Он беспокойно вертелся около Серой Волчицы, растянувшейся на животе и поднявшей свою красивую голову, чтобы не упустить ни малейшего ночного звука и не прозевать, когда ее лизнет Казан, возвратившись с охоты.

Бродя около своей берлоги, Бари несколько раз слышал над своей головой мягкий шум крыльев и раза два или три видел, как над ним в воздухе проносилась бесшумно какая-то серая тень. Это были громадные северные совы, уже собравшиеся на него напасть, и если бы он был кроликом, а не щенком полуволчьей породы, то эта его первая ночь со звездами и луной была бы и последней; он не остерегался даже и так, как кролик, и сама Серая Волчица не очень заботилась о нем, так как отлично знала, что в этих лесах для Бари не могло быть большей опасности, чем человек. В его жилах текла волчья кровь. Он сам представлял собою охотника на всех диких животных, и ни одно живое существо, ни пернатое, ни четвероногое, не могло бы его схватить. Бари инстинктивно почувствовал в себе это. Он вовсе не испугался сов. Его не встревожили их кровожадные крики, раздававшиеся в вершинах сосен. Но один раз им все-таки овладел страх, и он заковылял обратно к матери. Это было, когда одно из этих крылатых созданий, разрезав воздух, сразу бросилось на белоснежного кролика, и, услышав его раздиравший душу предсмертный крик, Бари вдруг почувствовал, как забилось его сердце, точно маленький молоточек. В этом крике он почуял близость постоянной лесной трагедии – смерти. Второй раз он почуял ее в эту же ночь, когда, крепко прижавшись к матери, вдруг услышал дикие крики волков, стаей гнавшихся за молодым самцом-оленем. И значение всего этого, и дикий трепет от всего им почувствованного стали ясны для него в ту же ночь, на рассвете, когда вернулся с охоты Казан и принес в зубах большого, еще трепетавшего и боровшегося за жизнь кролика.

Этот несчастный кролик был первой главой воспитания Бари. Казалось, будто Серая Волчица и Казан нарочно обставили дело так, чтобы он мог сразу же научиться искусству убивать. Когда Казан выпустил кролика из челюстей, то Бари очень нерешительно подошел к нему. Спина у кролика была уже переломлена, круглые глаза помутились, он еле чувствовал свои страдания. Но для Бари он был еще живым существом, и щенок с удовольствием вонзил ему свои молодые зубы в пушистое горло. Благодаря меху зубы не вошли в самое мясо, но ребячий задор вдруг наполнил всего Бари: ему стало казаться, что именно он загрыз этого кролика. Он мог слышать последние вздохи, вылетавшие из еще теплого тела, и ворчал и играл с этим телом до тех пор, пока не опрокинулся наконец назад с полным шерсти ртом. Когда он вернулся к нему назад, то кролик был уже мертв, но он все еще продолжал кусать его и ворчать, пока наконец Серая Волчица не вонзила в кролика свои острые клыки и не разорвала его на части. После этого последовало пиршество.

Из этого Бари понял, что есть – значило убивать, а это, в свою очередь, в ближайшие же дни и ночи стало порождать в нем желание сырого мяса. В этом отношении он оказался настоящим волком. От Казана же он унаследовал другие, более совершенные наклонности и особенности. Он весь был совершенно черный, с белой звездой на груди. На правом ухе у него было белое пятнышко. Уже к шести неделям у него был длинный пушистый хвост, который висел все-таки, как у волка, книзу. Строение ушей у него было такое же, как и у Серой Волчицы: они были острые, короткие, стоячие и в вечном напряжении. Его плечи обещали быть впоследствии такими же могучими, как и у Казана, и когда он выпрямлялся, то походил на ездовую собаку, отличаясь от нее только тем, что ко всякой точке или ко всякому предмету, которые он наблюдал, он всегда становился бочком. Это опять сказывалось в нем нечто волчье, потому что собаки всегда смотрят перед собою прямо.

В одну из светлых ночей, когда Бари исполнилось уже два месяца и когда все июньское небо было усеяно звездами, а луна взошла так высоко, что ее не касались даже верхушки вековых сосен, он сел на задние лапы и завыл. Это была его первая попытка, но он не ошибся в самой ноте. Это был настоящий волчий вой. Но не прошло и пяти минут, как, увидев Казана, он застыдился его, ему стало стыдно за эту первую попытку, и он, совершенно по-собачьи, виновато завилял перед ним хвостом. В этом опять сказалась в нем собака. И если бы был жив Тюзу, этот индеец-следопыт, и увидел его именно в ту минуту, когда он вилял хвостом, то он безошибочно назвал бы его собакой. Это виляние хвостом обнаруживало в Бари его душу, если только можно допустить, что у собаки есть душа, – и эта душа была в нем чисто собачьей. И по другому признаку не ошибся бы Тюзу. К двум месяцам волчата перестают вовсе играть. Они представляют собою неотделимую часть Пустыни и с этого времени принимаются уже за самостоятельную охоту на живых существ, более слабых и более беспомощных, чем они сами. Бари же все еще продолжал играть. В своих экскурсиях из берлоги он не заходил далее ручья, который находился всего только в ста ярдах от того места, где жила его мать. Он помогал ей раздирать на части уже мертвых или лишившихся сознания кроликов, и если только он мог думать, то он предполагал, что был в высшей степени силен и храбр. Но не раньше девятой недели он действительно почувствовал в себе силу, когда ему пришлось однажды сцепиться у опушки леса с молодой совой и выдержать с нею ужасную борьбу.

То, что белой сове вздумалось свить себе гнездо именно на сломанном бурей стволе дерева недалеко от кучи валежника, так же определило всю дальнейшую судьбу Бари, как слепота когда-то произвела перемену во всей жизни Серой Волчицы и дубинка человека – в жизни Казана. Ручей протекал тотчас же за этим сломанным деревом, опаленным молнией; а само дерево стояло в тихом мрачном месте на лесной опушке, окруженное высокими соснами, и в таком мраке, что там было темно даже днем. Много раз Бари забегал в это таинственное место в лесу и всякий раз входил в него с любопытством и со все возраставшим желанием. В этот день его великого испытания любопытство одержало над ним верх. Мало-помалу он проник в самую глубину этого места, ярко блистая глазами, и насторожил уши, чтобы не пропустить ни малейшего звука, который мог бы последовать. Сердце его забилось сильнее. Мрак окружил его со всех сторон. Он забыл о берлоге, и о Казане, и о Серой Волчице. Здесь перед ним открывалось поприще для приключений. Он слышал какие-то странные звуки, очень тихие и мягкие, точно кто-то ходил в чулках или слегка размахивал крыльями, и они наполняли его каким-то трепетным ожиданием. У него под ногами не было уже ни травы, ни цветов, ни мха, а расстилался мягкий ковер из опавшей с сосен хвои. Ему было приятно ступать по ней, и походка его здесь была такой бархатной, что он не слышал даже своих же собственных движений.