Мертвые сраму не имут - Игорь Болгарин Страница 91

Слащев вошел в комнату, посмотрел на печально сидящую возле полупустого раскрытого чемодана Нину, обратил внимание на небрежно сваленную в угол кучу ее армейской одежды.

– Ну что? Собралась?

– Да.

– А почему чемодан пустой?

Нина молча наклонилась и извлекла из кучи армейскую гимнастерку, показала мужу и снова зашвырнула ее в угол. Потом так же подняла галифе, сапоги со шпорами, и все это, показав Слащеву, тоже послала в угол. После всего этого спросила:

– Ты думаешь, мне еще когда-нибудь придется воевать?

Он не ответил.

Жены Мустафы, которых до сих пор никто из них ни разу не видел, тоже стали дружно собирать Нину в дорогу. Одной еды и сладостей наложили большую коробку и затем принялись за одежду.

Когда утром следующего дня они выставили во двор все подарки, собранные ими для Нины и Маруси, коробок и узлов набралось порядочно. Главным образом здесь было все для Маруси: пеленки и распашонки, кофточки, пинетки, одеяльца, бутылки, горшочки, подушечки и даже целая гора игрушек – целых два больших саквояжа. И еще подарили красивую самодельную колыбельку. И хотя Маруся из нее уже почти выросла, решили, что еще месяц-другой она может спать в ней, а там хороший мастер сделает из нее хорошую большую кроватку.

Оглядев все выставленное во двор имущество, Мустафа куда-то сходил и приехал ко двору на телеге, правил которой угрюмый турок в натянутой по самые глаза феске. С телеги он не сошел и, сидя на облучке, терпеливо ждал, когда установят в телегу все вещи.

В порт они пошли пешком, вслед за телегой.

В порту возчик тоже не сошел с телеги и за все время разгрузки не проронил ни слова. Так, молча, и уехал

Пантелей и Мустафа перенесли вещи на старый, облезлый и дурно пахнущий чем-то горелым пароход, словно в насмешку названный «Викторией». Слащев провожал Нину и нес на руках Марусю. Ей пароход явно понравился. Она с молчаливым восторженным удивлением рассматривала этот крикливый, суетливый и новый для нее мир. Иногда она показывала пальчиком на что-то, ее поразившее, и степень своего удивления выказывала одним коротким, но произнесенным с разными интонациями словом «О-о».

Лишь когда пароход издал не по чину низкий басовитый гудок, извещающий об отправлении и все стали прощаться, Мария подняла громкий и безутешный рев. И никакие уговоры и увещевания, никакие конфеты и пряники не могли ее успокоить. Она отказывалась идти на руки к Нине, и изо всей своей крохотной силы цеплялась за пиджак и руки отца. Уходя с парохода, уже на сходнях, Слащев украдкой грубо вытер кулаком лицо – не хотел, чтобы кто-то увидел его нечаянную слезу.

Домой они вернулись незадолго до полудня. Пантелей и Мустафа тут же разошлись по своим делам. А Слащев стал неторопливо обходить опустевшее жилище. Оно вдруг показалось ему пустынным и чужим, словно обворованным. Под ногами валялся забытый гуттаперчевый клоун с глупо размалеванным лицом. В другой комнате обнаружил Зизи. Она выбралась из-под кровати и, радостно виляя хвостом, бросилась к Слащеву.

– Что, дурочка, решила, что тебя забыли? – он подхватил ее на руки и пошел дальше. Подобрал с пола разбросанные и забытые Ниной чисто женские мелочи: гребешки, заколки, носовые платочки, разложил все это на подоконнике.

Снова вернулся в комнату Маруси. Нечаянно наступил на какую-то игрушку, она жалобно пискнула. Он поднял ее. Это была резиновая кошка, которую жевала Маруся: у нее рано начали резаться зубки.

Он присел на стул и долго сидел так, о чем-то размышляя. Его вывела из задумчивости Зизи. Она потянулась к нему и лизнула его в щеку.

– Сочувствуешь? – спросил Слащев и добавил: – Ничего. Переживем.

В глубине дома что-то шуршало, позвякивало. Это на кухне чем-то занимался Пантелей.

В доме поселилась печаль.

Слащев пошел на кухню, увидел Пантелея. Тот что-то толок в ступе.

– Никто ко мне не приходил? – спросил Слащев.

– Кого-сь ждете?

Слащев неопределенно ответил:

– Ну мало ли кто.

– Даже той, шо курей приносыв, тоже чого-сь перестав заходыть.

– Тот больше не зайдет.

– До большвыкив подався?

– В другое место. На постоянное место жительства.

– Никого не було. Та й кому мы з вамы нужни, Яков Лександрыч? Нину з Марусей, и тых отправылы.

– Ну и молчи, без тебя тошно! – и язвительно спросил: – Что толчешь? Воду в ступе?

– Пшеничку на крупу. Для каши. Забыл, шо Маруськи уже нема.

– Не толки. Не надо.

– Истолку. Каша буде. Мы не съедим, иждевенцы есть. Барон – той, звестно, до каши с малых лет приученный. Так это шо! Верите – нет, я даже Яшку до каши приохотыв.

– Филин – кашу? – удивился Слащев.

– А шо филин? Почти той же человек. Два дня мышей ему не давав, на третий зачал кашу жрать за милу душу, – продолжая толочь пшеницу, философствовал Пантелей.

– Оставь ступку! Потом истолчешь. Хочу тебе два слова сказать.

– Лаять будете? – уныло спросил Пантелей.

– За что?

– Тарелку вашую розбыв, пуговки до мундира не пришыв, – стал перечислять Пантелей.

– Стерплю.

– Так чего ж вы тогда так издаля подступаете? – решительно сказал Пантелей. – Уже кажить, шо не так.

– Понимаешь, мне придется уехать. Может, надолго.

– Ну, и езжайте. Не первый раз.

– Ты слышишь? Надолго. Может, очень надолго.

– Ну, и ничого страшного. Дождусь.

– Ты так легко говоришь: дождусь. У Яшки, к примеру, есть ты. Ты его если не мышами, так хоть кашей накормишь. А я уеду, ты один останешься. Как жить будешь?

– Эх, Яков Александрович! Это я по молодости боявся без краюхи хлеба остаться. А счас, в мои-то годы…

– Не хорохорься! И в твои годы сладко поесть хочется и на мягком поспать. Мустафа тебя кормить не станет. У него у самого целая орава – семь душ. И денег у тебя нет, чтоб за жилье платить.

– Так, може, и я з вами туда подамся. За компанию.

– Туда не берут компаниями.

– Ну – ничо. Хужее бувало. Продержусь.

– Так вот, слушай приказ. Собирай все свое богатство, и – на нашу индюшиную ферму. Мустафа вывезет тебя туда. Ты там, кажется, уже бывал?

– Один раз. С Ниной Николаевной. Токо эта ферма так для смеху называется. А шоб она стала фермой, до ее не токо руки, но и ум докладать надо.

– Ну, жить там есть где?

– Хатка! Низ ще ничого, каменный. А крышу всю перекрывать надоть.

– Индюков много?

– Пока ще есть. Но помаленько дохнуть. На одной траве токо те дурные гетерианци живуть. А птичке зернятко требуется. Яшка, и той понимае, шо каша лучшее, чем трава.