Таежный гамбит - Юрий Достовалов Страница 74

Лошаденка, заслышав стрельбу, вдруг воспрянула и, привычная к грохоту и залпам, резво, во всю прыть понеслась в гущу боя. Суглобов пытался усмирить ее, натягивал вожжи до боли в кистях рук — все было напрасно. Кляча, как заполошная, неслась навстречу выстрелам и взрывам, которые загрохотали вдруг, в одночасье, возникли, словно ниоткуда. Такой громкой канонады Суглобов еще не слышал, хотя на фронте привык ко многому. Орудийные залпы, казалось, грохотали совсем рядом, почти над его головой. Трясясь в телеге и не в силах остановить разошедшуюся кобылку, Суглобов попробовал осмотреть поле боя. Повернулся направо и заметил метрах в пятидесяти от себя батарею горных орудий — они изрыгали из своих жерл огненное дыхание смерти. Это дыхание летело вперед, над головами атакующих, опускалось далеко впереди, у отрогов сопок, и опускалось на головы копощащихся в отделении людей разрывами, вздымавшими вверх клубы черно-рыжей земли со снегом. Наметанным глазом Суглобов определил, что артиллерийская батарея принадлежит белым, но лошадь почему-то не желала останавливаться и несла его дальше, к позициям красных. Меньше всего Суглобов хотел сейчас оказаться среди большевиков, но кобыла явно не разделяла его желаний и мчала прямиком к правому флангу обороняющихся.

Там уже заметили подводу, ближние к ней бойцы что-то закричали, замахали руками, и кобыла, приободряясь, прибавила бегу. Она влетела в линию обороны, и лежавшие бойцы едва успели перекатиться в стороны, давая ей путь. Кинувшийся наперерез лошади боец в матросском бушлате успел схватить ее под уздцы, повис всем телом, и разгоряченное животное, протащив его несколько метров, остановилось, наконец. Боец встал на ноги, погладил лошадь по морде, успокаивая ее, стряхнул с сапог снег и землю, одернул бушлат и поправил ремень. Рядом застрочил пулемет. Лошадь вздрогнула, перебрала ногами, но тут же затихла, успокоенная ласковыми поглаживаниями. Суглобов приготовился к худшему, опустил голову вниз, в колени, сунул руку за пазуху и нащупал гранату.

— Прицельно стреляй! Патронов мало, — скомандовал пулеметчику боец в бушлате.

К нему подлетел всадник в распахнутой утепленной куртке авиатора, не спешиваясь, свесился с седла и, указывая в сторону противника, прокричал, стараясь перекрыть трескотню пулемета:

— Слышишь, Файхо, а Мизинов-то, оказывается, живой!

Суглобов едва заметно вздрогнул, но головы не поднял.

Боец в бушлате побледнел, едва выдавил:

— Снова шутки, Аркадий?

— Какие шутки, глянь-ка в бинокль! Вон тот, видишь, на коне позади артиллеристов с группой всадников. Он самый и есть!

Файхо поднес к глазам бинокль, долго высматривал, сжимая окуляры с такой силой, что побелели пальцы, потом сказал:

— Не трогайте его… Прикажи на том конце… Он мой…

Всадник усмехнулся, кивнул и ускакал обратно. Файхо посуровел и задумался.

— Ложись, командир! — кричали ему бойцы, клацая затворами. Вокруг свистели пули, но Файхо, не сгибаясь, в полный рост подошел к подводе и обратился к Суглобов:

— Кто таков? — и пристально посмотрел на него.

… Вспоминая об этом позже, Суглобов признавался себе, что многое отдал бы за то, чтобы этой встречи не было. Из-за этого глупого, непредсказуемого, несправедливого стечения обстоятельств полетел ко всем чертям его красивый, четкий, яркий, как вспышка молнии, план. Не этой встречи он хотел сейчас больше всего, не этого человека жаждал увидеть. Не за этим он столько верст гнал измученную лошадь вслед наступающим колоннам Мизинова, не этому человеку готовил свой смертельный сюрприз…

Но обстоятельства складывались не в лучшую для него сторону. Когда в ответ на вопрос Суглобов поднял свое уставшее, по самые глаза заросшее бородой лицо, он встретился с взглядом, который так часто вспоминал все это время. Удивительно, но он ничуть не испугался, наоборот, казалось, внутренне был готов к этой встрече.

— Кто такой, спрашиваю? — раздраженно повторил Файхо, дотронувшись до плеча Суглобова, но, встретившись с его взглядом, так и застыл с вытянутой рукой…

То, что произошло потом, Суглобову вспоминалось смутно, оставшееся в памяти напоминало лихорадочно мелькающие кадры синематографа на летней площадке липового парка в его родном городе во времена его беззаботной юности. Рука Файхо медленно потянулась к кобуре, но свою Суглобов уже рванул из-под шинели. Спрыгивая с подводы, он каблуком сапога ударил Файхо в грудь, и тот опрокинулся на спину. Суглобов бросился бежать. В сторону белых, потому что больше было некуда. Папаха наползала на глаза — он с остервенением сдернул ее и отшвырнул в сторону. Он знал, что через мгновение вслед ему прогремят выстрелы, а потому на бегу разомкнул усики шплинта и рванул кольцо. Обернулся, метнул гранату в телегу и снова побежал. Но не пробежал и трех метров: в воздухе рвануло, как ему показалось, тысячей бомб. Он снова оглянулся и увидел, как поднимавшегося Файхо отбросило взрывной волной в сторону, как разметало красноармейцев возле телеги, как отбросило пулемет и как судорожно корчилась лошадь, конвульсивно дергая ногами… Развернулся и побежал было дальше, но взметенная взрывом крышка ящика, падая, ударила его по голове острым ребром, окованным полоской прочной прокатной стали…

Он не видел, как, приободренные замешательством на правом фланге красных, белые кинулись в штыковую атаку; как были остановлены шквальным залповым огнем; как залегли и начали отползать; как красные, выстроившись в колонну, спешно отступили на юг. Тем более он не чувствовал, как кто-то из белых поднял его и уложил на волокуши ^[65]…

Очнулся он в теплой избе, на лежанке возле раскаленной печи. Было душно. Скинув с себя вонючий тяжелый тулуп, он осмотрелся, но почти ничего не увидел: перед глазами плыло, разламывалась голова. И только услышал над собой знакомый и спокойный, такой ненавистный голос:

— Здравствуйте, штабс-капитан! Честно признаться, ждал вас к себе все это время.

Что ж, милости прошу!

Суглобов потерял сознание.