Танец бабочки-королек - Сергей Михеенков Страница 74

В последний раз Пелагея сказала ему: если что, то она воткнёт в дно воронки возле первого перелеска берёзовую вешку. И вот, подойдя к заснеженной воронке, Воронцов сперва увидел след, ведущий наискось от дороги, торопливый, размашистый, а потом, внизу, в условленном месте, берёзовую палку. Сердце сжалось.

Что же там произошло? Пришли казаки? Немцы?

Он добежал до перелеска и затаился. Луна сияла настолько ясно, что деревья и кусты отбрасывали отчётливые и резко очерченные тени. В поле видно на километры. В стороне Прудков всё было тихо.

Тихо-то тихо, подумал Воронцов, но палка в воронке торчит, и след – Пелагеин… Надо идти, решил он.

Он свернул правее и начал подходить к деревне по дну оврага. Чем ближе к деревне, тем глубже становился овраг. Несколько раз останавливался, по-охотничьи садился на корточки и прислушивался. Овраг глушил звуки, но, если в деревне выставлены посты, то они уже давно услышали скрип снега под его лыжами. Но и он, то пробирающийся по дну оврага, то замирающий мгновенно на полушаге, тоже услышал бы шаги часового. А тут – тихо. Только его лыжи глухо похрустывают в глубоком снегу да сердце колотится. Если бы в Прудки пришли немцы, уж они-то точно бы выставили часовых. Значит, не немцы.

Он дошёл до ракит и остановился. Снял лыжи, винтовку и замер. Надо подождать, решил он. Если деревня охраняется, его наверняка уже засекли. А если засекли, то через минуту-другую начнут подходить. И тогда он услышит их. Луна сияла, и снега вокруг были так светлы, что в прицел он отчётливо видел на пятьдесят шагов даже небольшие предметы. Отсюда, оврагом, он сможет уйти до первого перелеска. Тихо и незаметно. А там рядом лес, и – поминай как звали.

Воронцов надел рукавицы, приставил к дереву винтовку. Оставалось терпеливо слушать обступившую его со всех сторон ночь. Терпеливо слушать и не выдавать себя ни единым неосторожным движением. В морозном воздухе каждый шорох отчётливо слышен за километр. Словно шёпот в самое ухо.

Прошло не меньше часа.

Собакам, видать, не спалось в такую стынь – брехали без умолку, но и без злобы. Лопался на пруду лёд. И только один раз где-то в середине деревни, как будто возле школы, хлопнула калитка, и торопливо захрустел снег. Скрипнула натужно ось колодезного журавля, плеснула вода. Снова заторопились шаги, теперь уже назад, и вроде как глуше. И опять – тишина.

Воронцов взял лыжи, винтовку и пошёл в сторону огородов. Вскоре набрёл на тропинку. Она вела к пунькам, от которых до дома Пелагеи было уже рукой подать.

Он вспомнил слова Турчина об уязвимости влюблённого воина. Подполковник всему придаёт слишком преувеличенное значение. Но в чём-то он всё же прав. Жизненный опыт. Подполковник прав. Вот он уже и привязан, несвободен. Ни в решениях, ни в поступках. И сейчас, зная о явной опасности, которая может подстерегать его за любым кустом, возле каждого дома, он всё же не может уйти из деревни, не повидавшись с Пелагеей и не выяснив причину поднятой ею тревоги. Нет, беспокойно думал он, не побежит она понапрасну за километр по морозу, чтобы поставить знак тревоги в условленном месте.

Вот пуньки. Стены промёрзли. От них так и веет морозом и старым деревом. Вот и стожок. Воронцов замер. Прислушался. Нигде ни шороха. Отсюда он впервые увидел Пелагею, и в тот миг она ему показалась старой. И вдруг он подумал: а если вернулся её муж? Да, пришёл наконец её пропавший Иван, по которому она вздыхает и вздыхает, вспоминая и жалея его своей затаённой жалостью. Но ведь они тоже не в любовь играют, что она из-за этого, рискуя жизнью, пошла в поле, чтобы поставить тревожную вешку.

Он пробрался к дому через двор. Там снова замер, притиснувшись к углу. И, видать, из дому его увидели или услышали, потому что тут же в сенях, в глубине, знакомо стукнула осторожно притворённая дверь, и через мгновение отворилась другая, рядом с которой все эти мгновения он стоял в ожидании.

– Саша? – позвал его голос Пелагеи. – Сашенька, это ты?

Нет, она была одна. Никто не вернулся. Никто к ней не вернулся. Кроме него. Никто. Иначе разве бы позвала она так?

– Я, – отозвался он, унимая дрожь. – Что случилось? Ты поставила вешку.

– Поставила-поставила… Заходи скорее, расскажу.

Он зашёл в дом. Избяное тепло, в котором был и её, Пелагеин, запах и её тепло, обняли его, и он почувствовал, как на ресницах мгновенно растаял иней.

– Что стряслось? – снова спросил он.

Не зажигая лучины, она притянула его на лавку. Заговорила, обдавая своим теплом:

– К отцу пришёл кто-то из лесу. Не ваш. Назвался старшиной. Но это не всё и не главное. Пришли примаки. Казаками теперь стали. В школе остановились. Тятя им еду туда носил.

Значит, Верегова и другого, который ушёл вместе с ним и которого он не знал, прислали в Прудки. Интересно, зачем?

– В школе, говоришь, остановились?

– Да, там. А старшина у родителей прячется. Тятя волнуется: что как искать по дворам начнут?

– Откуда он появился, этот старшина?

– Тяте сказал, что он от казаков сбежал. Немцы его, мол, в плен взяли, но убивать не стали, а только допросили и передали казакам. Больной. Рёбра у него сломаны. Видать, били.

– Надо идти к Петру Фёдоровичу.