Карфаген смеется - Майкл Муркок Страница 73

Они давали женщинам право голоса, слушали по радио Нелли Мельбу ^[100] и думали, что видят путь к Утопии. Кое-где дальновидные люди пытались идти против течения. Адмирал Хорти ^[101] боролся против коммунизма. Венгры знали, что такое бояться турок. Тем не менее великие державы самодовольно посмеивались, подписывая документы, которые обрекали целые христианские страны на гибель и подчинение тирании. Но самое главное, самое яркое выражение этого предательства – их отказ поддержать греков против турок. Христа раздели донага. Его высекли. Его снова пытали. Не фарисеи, нет. Его предали римляне, те самые люди, которых Он пытался спасти. Иегова был евреем, но Христос был греком. Пусть евреи забирают себе своего слюнявого Иегову, забирают Иуду Бен-Гура, Иону, Иеремию, Иосифа и Иуду. Мы сохраним Иисуса. Мы защитим Его. Славься, Боже! Крест – греческий. Византия – наша столица. Wann werden wir Zurück sein? ^[102] Мы поднимем наши копья, чтобы прогнать красноглазого волка, злобного шакала и тараторящую обезьяну! Наша честь воссияет золотом, как солнце. Наш путь озарит наша решимость и наша храбрость, мы станем похожи на ангелов, спустившихся на землю, чтобы возродить гордость христианского мира и поставить в центре мироздания крест. Ни один человек не сможет причинить мне вреда, ибо щит мой крепок. Он отразит всю ложь. Меня не смутит их клевета. Они пытались сбить меня с истинного пути, они шептали о моей крови. Моя кровь – кровь казака и христианина! Ни один металл не очернит ее. Ни один металл не пропитает ржавчиной мои вены! Я – ртуть. Я – серебро. Мой живот крепок. Они попытались ослабить меня, молясь надо мной, когда я был еще слишком мал, чтобы сопротивляться. Этот псевдо-Авраам! Чего он хотел добиться? Мой отец взял нож и обрезал меня. Во имя прогресса он заклеймил меня печатью Иуды. Но я посмеялся над всеми своими врагами. Взмахивая серебряными крыльями, я пролетаю над их головами и сопротивляюсь призывам их шлюх. Я избегаю их стрел так же легко, как их угроз! Моя честь цела. Они не погубят меня так, как погубили греков.

Я сидел и пил с капитаном Папарайопулосом, вскоре позабыв о боли в спине. Время от времени один из его солдат заходил в коверную лавку и требовал новых указаний. Через некоторое время капитан равнодушно отмахнулся от своих подчиненных – он выпил не меньше, чем я. Но один, казалось, имел отношение ко мне – ближе к вечеру капитан вцепился в мое плечо, указав на крышу склада. Хихикая, он передал мне свой полевой бинокль. Так я смог получше все разглядеть.

Они привязали мой опытный образец на спину несчастного Хассана. Я беспомощно смотрел, как они заливали бензин в двигатель, раскручивали пропеллер и готовились сбросить кричащего и вырывающегося мальчика с крыши на верную смерть. Капитан Папарайопулос был чрезвычайно удивлен:

– Я хочу помочь вам испытать машину.

Я попытался объяснить ему, что механизм требовал осторожного обращения, но он отказался слушать. Он заявил, что это шанс Хассана улететь на свободу – или в рай.

Машина разбилась вдребезги. В бинокль я разглядел, как дергалось изломанное, окровавленное тело мальчика. Он, конечно, большего не заслуживал, потому что обманывал меня, – и все же это было неприятное зрелище, и оно запечатлелось в моей памяти. Еще одна упущенная возможность!

День спустя меня доставили обратно в Скутари, сначала на бронированном поезде, затем в автомобиле «кроссли», со всеми почестями. В поезде меня ожидал греческий полковник, он записал все сведения, которые я сообщил. Он заверил меня, что графа Синюткина арестуют, как и всех, кто с ним работал, – и турков, и иностранцев. У полковника было веселое лицо, покрытое бронзовым загаром, и моржовые усы. Он напоминал добродушного грузинского патриарха. Он сказал, что мне следует поехать в Афины. Греки ценят отвагу и знания. Мне стоило прислушаться к его словам. Полковник заверил, что, когда греки завоюют Турцию, они займутся Балканами и Кавказом, а потом смогут бросить вызов и самому Троцкому. Он обещал, что моя мать будет спасена. Я верил ему. Откуда мне было знать, что тайные соглашения в Уайтхолле и Вашингтоне уже утвердили гибель Греции, ей остались только никчемные обещания – а что они значили против пушек Захарова? Греческие юноши гибли от турецких штыков, на которых стояли штампы «сделано во Франции», падали на колючую проволоку, изготовленную женщинами-католичками на туринских фабриках. Когда-то про лорда Пальмерстона ^[103] сказали: если бы так, как поступила страна под его руководством, поступил человек, общество тут же подвергло бы его остракизму. Пальмерстон унизил английскую политику, превратил ее в корыстную и недальновидную возню, а затем нанес последний удар, сделав своим преемником еврея! Его тень пала на столы переговоров и осудила на смерть половину нынешней Европы. Политики думали, что гораздо важнее выжать еще несколько немецких марок, чем сохранить идеалы, за которые умирали их кровные родичи.

«Кроссли» отвез меня прямиком к Хайдур-паше, и британские офицеры почти сразу отпустили меня. Я попытался передать им свои сведения, но они сказали, что уже получили отчет греческого полковника. Мне пришлось возвращаться домой с небольшим багажом. Я выбросил свой изорванный деловой костюм и облачился в греческую армейскую рубашку и бриджи, британские башмаки и краги, французское пальто. Я напоминал тех русских, которые бежали от большевистской угрозы. Спустившись на Скутари-сквер, к причалам, чтобы сесть на паром, я оказался в компании нескольких бедолаг, только что эвакуированных из Ялты. Они спросили, где и под чьим началом я сражался. Я сказал им, что был в Киеве, служил офицером связи с союзниками, был в плену у красных и зеленых. Эти люди выглядели полумертвыми от усталости и совершенно сбитыми с толку. Они надеялись добраться до Южной Америки и присоединиться к аргентинцам, так как, очевидно, в Константинополе рассчитывать было не на что. Об этом они узнали от родственников, живших в городе, и теперь собирались как можно скорее завербоваться на корабль. В письмах, полученных от товарищей, они прочли о больших возможностях и спокойной жизни солдат в Южной Америке. Когда мы сошли с парома, я пожелал им удачи, а потом, дрожа, пешком пробрался по крутым улицам Галаты и наконец достиг Гранд рю. Я почему-то ожидал, что улица сильно переменилась. Как ни странно, я отсутствовал не больше десяти дней. А мне казалось, что прошли месяцы, и я очень боялся, что с Эсме что-то стряслось. Лишившись моей защиты, она могла стать жертвой любого сутенера, шнырявшего по «Токатлиану». Разве граф Синюткин не сделал это место своим штабом? Я был уверен, что кое-кто из белых работорговцев уже оценил ее красоту. Поэтому меня переполняли самые мрачные предчувствия, когда я крался в «Токатлиан» через черный ход и подходил к дверям нашего номера. Я был убежден, что граф не отправил мою телеграмму.