На край света - Владимир Кедров Страница 73

Молодой ходынский [138]аманат Чекчой, ловивший рыбу в Анадыре возле зимовья дежневцев, первым заметил коч «Коргу». Едва парус «Корги» показался на плесе, как рот Чекчоя растянулся в радостной улыбке.

— Эво! Хозяин Семен идет!

Чекчой выскочил из воды, где стоял по пояс, вынимая рыбу из корзины езы [139].

Натянув штаны из оленьей шкуры, Чекчой во весь дух пустился к зимовью. Перепрыгивая через ямы и кочки, он грудью раздвигал гибкие ветви тальника, преграждавшие путь.

В те годы зимовье дежневцев вовсе не походило на тот хорошо укрепленный острог, что вырос на его месте впоследствии. Тына и сторожевых башен не было. Вокруг небольших изб был лишь простой забор. Как выразился Курбат Иванов, сменивший через несколько лет Дежнева, прежний приказный жил «оплошливо».

Эта оплошливость объяснялась мирными и дружелюбными отношениями Дежнева с местными жителями — ходынцами и анаулами.

Конечно, в те времена мир на такой отдаленной окраине, как Анадырь, был относительным понятием. Бывало, и Дежнев воевал, усмиряя какого-нибудь князьца вроде Когюни. Он управлял огромной областью, включенной в состав русского государства. Со временем ходынцы и анаулы убедились, что приказный не злопамятен, не жаден и справедлив. Хоть он и требовал положенный ясак, а лишнего не брал. И окрестные жители уважали Дежнева. Тот же Чекчой, аманат-заложник, присутствие которого в зимовье обеспечивало уплату ходынцами ясака, отнюдь не чувствовал себя у Дежнева пленником. Скорее он был членом семьи дежневцев, ходил с ними на охоту и на ловлю рыбы; никто его не стерег, и никуда он не думал убегать. Более того, Чекчой полюбил Дежнева…

Добежать до зимовья и поднять там радостную тревогу было для Чекчоя недолгим делом.

Степан Вилюй, оставленный старшим зимовья, вышел из избы, зевая и потягиваясь.

— Ты что, пострел, ровно бы с цепи сорвался? Ну, что там? — ворчливо спросил он тяжело дышавшего Чекчоя.

— Семен идет! — радостно прокричал Чекчой и тотчас же бросился к реке, к месту причала кочей.

Редкие капли дождя падали на непокрытую голову Чекчоя. Возбужденный ходынец пел и плясал на плотном сыром прибрежном песке. Музыкальность юкагиров известна. Ходынцы были среди них едва ли не наиболее одаренными певцами. Чекчой импровизировал не только слова своих песен, но и напевы. Его ноги плясали, руки взмахивали, а вся фигура изгибалась в такт песни. Он восхвалял Дежнева, великого охотника, побеждавшего моржей и медведей, могучего воина, сражавшегося против десяти и более воинов.

Стоя на носу коча, Дежнев с улыбкой следил за красивыми движениями плясавшего юноши.

— Будто и хорошо поет, — в раздумье проговорил Анисим Костромин, — да иной раз режет ухо.

— С непривычки это, — ответил ему Дежнев. — Так и мне сперва мнилось. А позже полюбил я чекчоевы песни. Стали они мне ласкать ухо. Погляди, Кивиль словно бы ожила, слушая его песни.

Кивиль смутилась и, оторвав взгляд от плясавшего юноши, сказала Дежневу:

— Якуты говорят: вместе с певцом живущий сам певцом становится.

— Песня сердце согревает, — серьезно заметил Дежнев.

К берегу тем временем сбегались все оставшиеся в зимовье люди, махая шапками и выкрикивая приветствия.

Коч пристал к крутому берегу. Дюжие руки перебросили на борт длинные вымостки, и Дежнев, по обычаю, первым сошел на берег. Степан Вилюй доложил, что в зимовье «все, слава богу, благополучно».

Охотники стали выгружать на берег тяжелые кули с моржовыми клыками. Чекчой, радуясь не меньше дежневцев, ахал и восхищался при появлении каждого куля.

— Великую казну мы собрали государю, — сказал Дежнев, — а вот отпровадить ее к нему трудно. Думал я отпустить ее морем вокруг Большого Каменного носу, да дюже труден тот путь. Чукчи говорят, что не во все-де годы льды относит от берегов в море.

— Мы знаем Студено море. Сувои-воронухи [140]мы также видели у берега, — сказал Степан Сидоров. — Без доброй судовой снасти, без доброго паруса и якоря как идти?

— Еще государева казна потонет, — проговорил Фомка. — Что тогда делать?

— Вот то-то и есть, — задумчиво сказал Дежнев.

— Хозяин! Семен! — Чекчой схватил Дежнева за рукав. — Хочешь, мои братья отвезут казну на оленях? Через Камень. На Анюй-реку! На Колыму отвезут.

— А возьмутся ли? — спросил его Дежнев с некоторым сомнением.

— Я попрошу. Дай им только железа дельного [141]. Отвезут.

— Ну, Чекчоюшка, попроси. Очень меня уважишь. Я в долгу не останусь. А куда это ты глаза пялишь, проказник?

— Красивая женщина! Очень. Чья?

— Это Кивиль… Но что это?!

Дежнев насторожился, прислушиваясь к неясным крикам, доносившимся со стороны верховья реки. Люди переглянулись.

Из зарослей тальника показалось трое юкагиров верхом на оленях. Всадники криками и ударами понукали оленей, но загнанные животные едва двигались. Шагах в ста один из оленей споткнулся и грохнулся оземь. Соскочивший с него всадник, не обращая внимания на издыхавшее животное, побежал дальше, к Дежневу.

Лица прискакавших юкагиров были измучены, грязны и окровавлены. Их одежда была разорвана.

— Карбурга! Чена! Дядя Одылдай! — беспокойно выкрикивал Чекчой, узнавая прибывших.

У старшего брата Чекчоя, Карбурги, был рассечен лоб, а левая рука висела плетью. У дяди Одылдая левый глаз был выбит и кровоточил. Перекошенное лицо Одылдая и скрип его зубов показывали, как он страдал от боли. Средний брат Чекчоя, двадцатилетний Чена, видимо, отделался легче своих спутников. Лишь синяк под глазом свидетельствовал о его участии в схватке.