Пират Ее Величества - Николай Курочкин-Креве Страница 70

Федор постоянно сбивался — «симарроны», «марроны»… Сами-то независимо живущие в дебрях средь испанских владений беглые рабы именовали себя «марунами», «симаррон» — это они признавали более правильным, но не употребляли. Вроде как на Руси: слова «Россиянин» или «Москвитянин» всем внятны, и никто не станет отрицать, что правильные названия. Но называть себя так в разговоре никому и в голову ведь не взойдет, верно? Ну, а «марун» как-то уж слишком простонародно. Вот «мароны» — это красиво и звучно. Хотя не совсем точно…

Об этом он думал, когда шагал в скоротечных тропических сумерках к хижине, приготовленной для него Сабель…

Ну, вот подошел — и что дальше делать? Стучать в дверь? А если она плетеная из циновок, и в нее хоть ты лбом бейся — звука не будет слышно? Он потоптался, хотел кашлянуть, но что-то не кашлялось, и — откинул циновку, пригнулся и вошел. Хотя «пригнулся» — не то слово. Совсем согнулся, поскольку дверь была уж очень низка, потерял равновесие и ввалился, непроизвольно вытягивая вперед руки, чтоб на что-нибудь мало приятное, вроде чана с кипящим супом, не наткнуться…

И тут его с игривым смехом подхватили, протянули вперед и повернули — и он перевести дыхание не успел, как лежал на лопатках, а Сабель сидела на нем верхом, едва прикрытая знакомой, старенькой, шкуркою дикой кошки, и хохотала. И жадно в него вглядывалась.

— Взрослый стал, возмужал… А я соскучилась! Совсем уж взрослый. Я как услышала, что ты на совете королевства, час ничего не соображала. Мой мальчик — на совете? Может, он и не мой давно, раз уже не мальчик? На совет ведь мужчин — и то да-алеко не всех — пускают. Тебе там хоть слово позволили сказать?

— Да если честно, так цельную речь говорить пришлось, — стараясь не возноситься и в грохочущий грех гордыни не впадать, сказал Федька.

— Правда? — недоверчиво спросила Сабель и даже привстала, готовая вскочить и прогнать хвастуна. Но по глазам поняла, что это — правда. И уселась на прежнее место, но как-то уже осторожнее. Уже не потому, что ей хотелось и отказа не ждала и слушать бы не стала, — а по молчаливому обоюдному согласию.

В такой позе они пробыли минуты три, или гораздо более получаса — Федька перестал ощущать течение времени.

Сабель… Могучая охотница, свободно выбирающая себе добычу, оружие для ее поражения, любовников…

— Сабель! А вот чем я тебе поглянулся? Тем, что мастью на ваших непохож и вообще иноземец, да?

— Нет, совсем нет. Что огненные волосы — этим ты мне не понравился, из-за этого я тебя только заметила. А понравился после этого. Стала к тебе приглядываться — что-то, вижу, есть. Что-то такое… Ну, в общем, нужное мне. То, что я в каждом мужчине ищу. Ай, я не знаю. Я чувствую, а слов для того, что чувствую, не имею. Может, это от того, что я неграмотная? А может таких слов вовсе нет. Давай лучше я тебе песню об этом спою! Слушай!

Сабель поднялась, повозилась у очага с какими-то горшками, потом уселась у огня, подтянув колени к груди и обхватив их руками, — и, глядя не на него, а в беспокойное, живое пламя, запела. Не по-испански, не на том коверканном языке, который он понимал теперь лучше настоящего кастильского наречия, а то ли по-индейски, то ли по-негритянски (хотя скорее первое, чем второе, уж больно певуче звучало, негры без отбивания ритма не могут, поэтому у них все песни обрывистые, а эта тягучая, почти как иные российские). Отдельных слов он не различал, но вот о чем песня — каким-то образом становилось понятно. О том, что девушке хочется, чтобы любимый был самый-самый во всем — и смелый, и сильный, и красивый, и умный, и добрый, и богатый, и удачливый, и щедрый… Но таких мало, гораздо меньше, чем девушек. Ищешь, ищешь — и все не то, все не те. Пока разберешься, что самых-самых много меньше, чем красавиц, молодость пройдет. А пока разберешься, что на самом-то деле нужно одно: чтоб умел любить, — годы ушли, и ты уже никому и не нужна. И счастлива женщина, которую любили, пусть не самые-самые, но любящие…

Песня была очень длинная, с повторами. Но Федька не скучал. Он смотрел на свою женщину. И думал о том, не бросить ли ему Англию, Дрейка, войну необъявленную с испанцами — и насовсем перебраться сюда. Потому что перетаскивать Сабель в город, конечно, бесполезно, она задохнется там. Тесно ей в городе будет… Ни поохотиться, ни голышом на свежем ветру постоять, ни побегать…

Федор был в ту пору еще очень молод и не понимал, в чем состоит истинная власть мужчины над любящей женщиной. А она не в том, что женщина послушно примет любую позу, какую ему угодно и не сочтет за унижение, нет. Она в том, что женщина приспособится к любому образу жизни, если этот образ жизни ей не власти и даже не приличия, а любимый мужчина навязывает. Она поступится чем угодно, и гордостью, и честью, всему найдет оправдание…

Если б он это тогда понимал — он бы увез Сабель с собой, и история его стала бы совсем иной историей. А пути его и мистера Фрэнсиса Дрейка разошлись бы…

Я думаю, что он был бы счастливее от этого…

Но он был для такого поворота судьбы слишком молод…

6

— Нет-нет, не трогай меня, а то я и так еле-еле сдерживаюсь, чтоб на тебя не наброситься. Сначала надо поужинать. Мужчину надо «до того» накормить, и непременно мясом. Тебе предстоит тяжелая работа.

— Сабель, к черту еду! Я чрезвычайно голоден, но не в таком смысле. Поем «после того», а сейчас иди ко мне, а то у меня штаны прорвутся!

Как обычно в жизни бывает (в книжках обычно бывает все наоборот), женщина настояла на своем.

— Все же неловко как-то. Тунеядцем себя чувствуешь, — с набитым ртом задумчиво сказал Федор. — Мужчина должен добывать еду и кормить семью, а я наоборот…

— Дикий вы народ — белые люди! — расхохоталась в ответ Сабель. — Непонятно даже, как вас до сих пор кто-нибудь, больше понимающий в жизни, как она есть, не поработил. Хотя — оружие у вас сильное, этим и берете. Этим, да еще, наверное, свободолюбием. Вас поработи — вы тут же взбунтуетесь. А на самом-то деле как? Еду я добуду и приготовлю, а ты меня за это люби. Тогда у меня сил прибудет столько, что хватит и мужа кормить, и детей, и дом обиходить, и красоту навести — и на лице, и в доме. Но люби не только так, как тебе не терпится сейчас, — взад-вперед, взад-вперед, а и душой. Честно и от всего сердца. А прокормить… Знаешь, в древние времена, когда самое большее из оружия имелись палка да камень, а из занятий — одна охота, наверное, так и надо было жить. Женщина и не прокормила бы семью, сил бы не хватило. Но с тех пор, как боги дали людям лук и стрелы, стало уже незачем бороться со зверями грудь в грудь. А целимся мы точнее вас. Да когда к этому добавились полезные растения — кормиться стало и вовсе по силам женщине. А мужчины…

— Что, уж без нас можно обходиться? — сердито спросил Федор.

— Дурачок! Кормиться без мужчин можно запросто. А жить никак. Мужчины — главное украшение и главная радость в доме.

— Тебя послушать — так мужчинам следует украшать себя еще более, чем женщинам!

— Конечно. И ваши, белые, ведь одеваются куда красивее наших мужчин.