Братья - Юрий Градинаров Страница 70

– Ну слава богу, не зря мытарился.

– Аким! – окликнул Петр. – Как там банька?

– Поспела! Авдотьин квас ждет! – озвался Аким.

Петр Михайлович кивком поблагодарил сторожа.

– Ладно! Пойдем мы с Авдотьей Васильевной попаримся, а то все порознь ходим, вроде и не жена мне она, – засмеялся Петр Михайлович и по-мужичьи жадно посмотрел на Екатерину. В голове и сердце вспыхивали сполохи острой любви к этой женщине и ревнивой ненависти к брату.

– Да, чуть не забыл! Киприян! Надо батюшку по станкам направить. Люди заждались священника. Хотя сейчас все на тонях. Может, по первому снегу на оленях пусть сходит. Поговори с ним по-родственному. Там и венчанья, и крещенья ждут. А кое-кто и исповеди.

– Иди парься, Петр! Уговорю я его на осень. Пусть протрясется по низовью. Слово Божье людям донесет.

В полутемном предбаннике, где горела на подвеске керосиновая лампа, раздевались молча, вроде бы стесняясь друг друга. Петр чуял теплый запах Авдотьиного тела. В ней, казалось ему, сохранилось то нерастраченное за месяц тепло, которое он ощущал в ночь накануне своего ухода.

До Авдотьи донесся запах пропахшего дымом костров Петрова белья, въевшегося в тело дегтя. Она взглянула на мужа. Слипшиеся волосы черной шапкой сидели на голове. Разделись. Петр повесил на рога белье, затем жена, прикрывая одеждой низ живота. Она и сама не понимала, зачем прикрывала. То ли врожденный инстинкт стыдливости, то ли мужнина месячная отлучка заставляла стесняться наготы.

Сначала Петр окатился водой. Фыркая от стекающих водяных струй, он сквозь водяное сито взглянул на жену, сидевшую уже на полке и опускавшую прядями волосы в таз с водой. Она медленно перебирала тонкие завитушки, будто любовалась, перетирала их ладонями с мылом, снова промывала в воде. Сквозь пряди волос он видел ее груди, с розовыми, как спелая морошка, сосками. Влажная шея, свободная от локонов, казалась длинной и белой, будто на нее за лето не пал ни один лучик солнца. У Петра наоборот: лицо, шея да ладони темнее белизны остальных частей тела. Промыв голову, Авдотья придвинулась.

– Ну рассказывай, муженек, как сходил на острова? Как рыбалка? – спросила она у него, обняла за шею и прижалась мокрой головой к волосатой груди. – Скучаю я по тебе, Петя, ох, как скучаю! – застонала Авдотья.

Она слушала стук его сердца и ждала, что скажет он в ответ. Из груди Петра глухо вылетали слова:

– Сходил удачно! Рыба идет хорошо. Думаю, заработаем неплохо. Завтра ухожу в Енисейск.

Она хотела слышать другие слова, ласковые, а он говорил о рыбалке.

– Опять уходишь? – она посмотрела в глаза. – На милованья лишь ночка одна. Ты что ж думаешь, я натешусь тобой, Петенька? Ты взгляни на них.

Она приподняла ладонями грудь.

– Пухнут они от тоски по тебе. Ласки хотят твоей. Даже лошадь, застоявшаяся в конюшне, болеет.

Петр лицемерно поцеловал в губы, шаркнул ладонями по соскам, протянул рукой по тугому чреслу. Авдотья задрожала телом и начала медленно слабеть, скользя головой по груди мужа. Она пыталась удержаться от дрожи. Но тело не повиновалось. Ее голова съехала на колени Петру. Дрожь медленно угасала. Наконец она потянулась на полке и застыла, вдыхая глубоко воздух, пахнущий березовыми вениками.

– Ты так ничего и не понял, Петя! Я боялась прикоснуться к тебе, а прикоснулась, и желание разлилось по жилам, будоражит меня, и разрядилась я у твоих ног. Я не могла дождаться ночи, настолько все переполнено тобой.

Петр с удивлением и даже с любопытством смотрел на Авдотью. Не замечал он раньше ее такой. «Куда и срам свой смыла, и воли лишилась. Может, и Катерина такая же. Чуть коснись тверже, и она не сдержит свою похоть. А то у нее только Киприян и никто кроме. Ее в грех не спокусишь, – думал он. – А Авдотья меня подивила».

– Я понял, Авдотья! Верю, что любишь, но учись гасить огонь, когда я в отлучке. По дому справляйся да расти Лизаньку. Реже разум будет низ окутывать.

– Не могу долго без тебя, Петя! Нутро ходуном ходит, часом места себе не нахожу. Бывает и разум бессилен. А уж до постели доберусь, глаза закрою и вижу тебя рядом.

Теперь она лежала на полке, подложив руки под голову, а он гулял вехоткой по спине, плечам, шее, скользил ладонями по полным расслабленным ногам. Авдотья тихо постанывала от прикосновений его рук. Ей казалось, век не мылась в бане с мужем. Она уж забыла заботливое поглаживание его чуть шершавых ладоней. А Петру нравилось хлопотать над распластанным телом. Он потянулся к кадке, зачерпнул ковшиком степленной воды и окатил ее несколько раз. Потом рукой согнал с ложбинок воду. Авдотьина кожа скрипела под ладонями, собиралась волнами и снова откатывалась на свое место. Ее тело дышало теплом, молодостью и веселым озорством, пыталось очаровать Петра. Женщина молчаливо предлагала себя: «Бери меня – я такая на самом деле!»

Петр был полновластным хозяином этого тела и представлял такими же покладистыми женщин, которых знал в своей жизни. Всех, кроме Екатерины. Ему казалось, она другая, поскольку он любит ее сильнее других. Мыл Авдотью, а мыслями был с Екатериной. Потом в дело пошли березовые веники, хорошо заваренные в соленой воде. Они жаром льнули к Авдотьиному телу Та потихонечку охала, извивалась, подставляя под гибкие прутики бока, ноги, затем словно устала и перевернулась на спину Хлесткие прутики иголками впивались в бедра, щекотали пятки, кропили грудь и шею. Авдотья лежала в изнеможении. Длинные волосы разметались по полку и казались чужими. Розовые соски снова налились томлением и вышли из тесноты грудей. Петр взял ушат и еще раз окатил жену водой. Плеск будто разбудил Авдотью. Она открыла глаза, призывно глянула на мужа. Он жадно впился в губы. Она в каком-то неистовстве обняла шею и больше не выпустила из объятий. А Петр, представлявший, что перед ним Екатерина, в беспамятстве накинулся на нее.

*

В начале августа Федор Богданович Шмидт с Павлом Лопатиным возвращались с Гыданских озер. Шмидт не только огорчен, но и крайне раздражен. Из-за столичной рутины, проволочек с финансированием его экспедиции на целый год затянулся отъезд на Таймыр. Потеряли время на его собственные научные опыты и время, отпущенное на «сохранность» вымерзшей туши, в какое они с Савельевым не уложились. Задание Академии наук не выполнено, а это грозит ему прослыть неудачником, перед которым закрываются двери в экспедиции, в путешествия, в исследовательскую сферу. У него есть одно открытие, правда, не его личное, но оно войдет в актив Академии и экспедиции Лопатина, – это залежи руды и угля. Не зря он израсходовал академические деньги для поездки в низовье Енисея. Эти аргументы имел Шмидт на тот случай, если академическое начальство будет упрекать за неоправданные расходы. Но в неудаче с «мамонтовой экспедицией» он не считал себя виновным.

Еще два года назад, по весне, оползень с крутого берега ушел в озеро, обнажив в вечной мерзлоте тушу неизвестного животного. Юраки, увидев гору шерсти, огромный открытый глаз и два торчащих из земли бивня, рассказывали друг другу о находке. Бивни, похожие на вытаявшие, они часто находили в тундре и меняли на товары у приезжавших купцов и пароходчиков. Но тушу видели впервые. Добрая весть летит по тундре быстрее ветра! Услышал князец Высь о животном и примчался на оленях к Гыданскому озеру. Срубил мощные чуть сероватые бивни, срезал пучок шерсти и поехал к Кокшарову торг вести. Бивни припрятал на грузовой нарте, обмотав оленьими шкурами. А кусок шерсти отдал Афанасию, чтоб тот с оказией передал Киприяну Сотникову с депешей, что у Гыданских озер найден труп неизвестного зверя. Киприян Михайлович направил письмо туруханскому начальнику, тот – губернатору. А последний – в столицу, в Академию наук, с просьбой прислать ученых из Санкт-Петербурга для проверки. Пока ходили бумаги по инстанциям, прошло около года. Наконец приняли решение о снаряжении экспедиции Шмидта.