Вельяминовы. Время бури. Книга третья - Нелли Шульман Страница 7

Людвиг не двигался. Ему была противна мысль о том, что можно участвовать в подобном. Две недели назад так же искали врачей. В лагерных формулярах заключенных указывали профессию, но многие, при аресте, не признавались даже в своем имени. У Людвига изъяли его чешский паспорт, а больше он ничего не сказал. В Лейпциге местное гестапо пыталось выбить из него сведения о коммунистическом подполье, в Германии, но Людвиг молчал. Он только заметил, что, вообще-то, является иностранным гражданином.

Гестаповец разорвал документы:

– Ты родился в Судетах, ты немец. То есть предатель Германии. Судеты, территория рейха. Ты будешь отбывать наказание, как и остальные социалисты и коммунисты… – посмотрев на клочки бумаги, Людвиг ничего не ответил. Он надеялся, что Кларе сообщат об аресте. Кое-кто из товарищей успел покинуть Лейпциг до того, как гестапо, пользуясь доносами, начало прочесывать скромные пансионы на окраинах города. Клару бы предупредили.

Людвиг не позволял себе думать о семье. Ночами, многие на нарах, тихо плакали, отворачиваясь к стене. Людвиг не вспоминал жену и дочь, такое было ни к чему. Он только просил, чтобы Клара и Адель успели выбраться из Праги. Все понимали, что Гитлер не оставит Чехию в покое. С тамошними евреями должно было случиться то же самое, что и в Германии и нынешнем Остмарке.

Врачей выкликал доктор фон Рабе, высокий, с коротко стрижеными, почти белыми волосами, голубоглазый, в новой, с иголочки, форме оберштурмфюрера.

Между собой, заключенные называли его Ангелом Смерти. Он приходил на перекличку с огромной, ухоженной овчаркой, Тором. Собака рвалась с поводка, рыча на заключенных. Пес садился рядом с доктором фон Рабе, обнажая острые клыки. Янтарные глаза пристально следили за первым рядом шеренги. Тор, в прыжке, валил людей, прижимая их к земле. Фон Рабе смеялся, офицеры аплодировали. Овчарка получала особое печенье, с лагерной кухни. На плацу, с десяток человек сделало шаг вперед. Людвиг вздохнул:

– Они приносили клятву, и выполняют свой долг. В госпитале лечат больных. Но ведь они будут и умерщвлять умственно отсталых людей… – работавшие в медицинском блоке, капо, надзиравшие за бараками, люди, обслуживающие крематорий, получали особую пайку. В капо отбирали уголовников, баварцев. Большинство издевалось над заключенными коммунистами, и, особенно, евреями. Они носили зеленый треугольник. У самого Людвига знак был красным.

Вечером он посоветовался с товарищами.

Здесь был маленький комитет, не больше семи человек. Кое-кого увозили в другие лагеря. Заключенные передавали весточки тем, кто сидел в Бухенвальде, или тюрьме Моабит. В Берлине, по слухам, держали главу коммунистов Германии, Тельмана. Людвига убедили пойти к новоприбывшему оберштурмбанфюреру. На стройке полагался больший паек, чем на заводе вооружений. Людвиг стал делиться дополнительной порцией с больными людьми, в бараке.

Убирая снег с плаца, он думал о смерти герра Рейнера. Старик скончался в конце лета, в жаркий, солнечный день. Из соседнего барака пришел пастор. Они сидели, на нарах, держа Рейнера за руку. Бледное лицо было бесстрастным, закрытые глаза запали. За распахнутым окном пели птицы. На деревянном полу, лежала солнечная дорожка. Пастор перекрестил старика, Людвиг, наклонившись, услышал шепот:

– Господи, позаботься о рабах Твоих… – дернувшись, Рейнер затих. Пастор вздохнул: «Хотел бы и я так умереть, герр Майер… – он коснулся морщинистых век, – без ненависти, без озлобления…»

– Иногда надо ненавидеть, – отрезал Людвиг:

– Германию изменит всеобщее восстание. Люди возьмут в руки оружие… – священник прервал его:

– Вы оглядитесь вокруг. Люди, в форме, они тоже немцы. Они ходят в церковь, обедают с женами, играют с детьми… – пастор покачал головой: «Германия больна, ее надо лечить. Ненависть нас не спасет».

Ничего не ответив, Людвиг осторожно укрыл тело одеялом. Герр Рейнер умер до раздачи вечернего пайка. В последние дни, старика не заставляли вставать с нар. Капо барака был уголовник из Мюнхена, сутенер и мошенник. Даже в полосатой, холщовой лагерной куртке он умудрялся выглядеть щеголевато. В отличие от других капо, он был довольно мягким человеком, недоучившимся студентом, и на многое закрывал глаза. Капо любил делиться подробностями своей, как он ее называл, вольной жизни. Он вспоминал о большой карточной игре, девочках, которых он поставлял адвокатам и промышленникам, и отдыхе на альпийских курортах. Людвиг надеялся, что капо не станет интересоваться умирающим стариком. Была даже возможность получить утреннюю пайку, но больше рисковать они не хотели.

Когда Людвиг стал заведовать чертежной мастерской, ему, по ходатайству эсэсовца, управлявшего строительством, вернули пенсне. Он в подробностях рассмотрел лица охранников, таких же людей, как и он сам. Людвиг старался не думать об эсэсовцах, но в его голове, все время, звучали слова пастора: «Германия больна».

– Больна… – он орудовал метлой, – но, кроме лекарств, есть и хирурги. Нельзя бесконечно обманывать народ. Немцы, рано или поздно, придут в себя. Восстание их встряхнет… – они понимали, что на вооруженное выступление надеяться бесполезно. Почти все левые активисты сидели в лагерях:

На заседании комитета, Людвиг заметил:

– Гитлер начнет войну, и еще пожалеет. Запад сильнее Германии, они вмешаются. Никто не позволит нацистам свободно маршировать по Европе… – вспомнив мюнхенский сговор, он замолчал.

Пенсне, после работы, полагалось сдавать, но Людвиг понял, что об его очках просто забыли. Такое случалось в лагере. Людвиг ожидал окрика, но эсэсовцы проходили мимо. В пенсне имелось стекло. Людвиг не думал о самоубийстве. Стекло могло понадобиться для восстания, если бы оно случилсь.

Пастор подметал камни рядом. Он, внезапно, нагнулся:

– Герр Людвиг, я думал, что мы елки не увидим… – священник взял маленькую веточку:

– Должно быть, птица принесла, или у кого-то выпало… – он мотнул головой в сторону каменного здания охраны: «Они елку ставят».

Людвиг вдохнул свежий запах хвои.

Он был атеистом, Клара еврейкой, но дерево они все равно наряжали. Адель копошилась, развешивая шары, путаясь в гирляндах. Дочь вставала на цыпочки:

– Папа, хочу на ручки, хочу звезду… – от распущенных, темных, мягких волос пахло сладостями. С кухни доносился аромат ванили. Клара пекла печенье, строила пряничный домик, расписывая стены глазурью. Адель обнимала его теплыми ручками за шею. Девочка восторженно вздыхала:

– Звезда, папа… – они вместе пристраивали украшение на елку. Клара звала: «Кто мне поможет с домиком?»

– Сейчас придем… – дочь смеялась, Людвиг нес ее на кухню.

Сняв пенсне, он вытер глаза:

– Ветер, святой отец. С утра тепло было, а теперь погода испортилась… – сеял мелкий, колючий снежок.

Отто фон Рабе стоял на пороге поста охраны, накинув на плечи шинель. Присмотревшись, он узнал среди заключенных, убиравших плац, Майера. Коммунист был в списке тех, кого переводили в барак медицинского блока. Судя по всем анализам и осмотрам у него, до сих пор, сохранилось отменное здоровье. Врачей не интересовал слабый подопытный материал. У Отто еще имелись на Майера кое-какие, личные планы. После экспериментов в барокамере и ледяной ванне, никто бы не удивился консультации, которую хотел провести Отто. Голубые глаза, внимательно, следили, за темноволосой головой в полосатой, лагерной шапке. Заключенные носили бесформенные, грубые, зимние куртки, разбитую обувь. Подул острый ветерок.