Висельник и Колесница - Константин Жемер Страница 7

Увы, если у начальства и было желание выслушивать рассуждения Крыжановского, то это желание оно, начальство, держало при себе. Зато проявляло… ну, скажем так, некоторую несообразительность. Взять того же генерала Ермолова. Человек чести, храбрец и умница… Отчего не прекращает он докучать фельдмаршалу Кутузову идеями широкомасштабных сражений? На что ему лишняя кровь? Видимо, фельдмаршал уже отчаялся вразумить генерала. Когда тот однажды за ужином с жаром принялся что-то доказывать, Михаил Илларионович в ответ ласково промурлыкал:

- А что, Алексей Петрович, не положить ли вам котлетку? Не отказывайтесь, голубчик ^[22], прошу вас, давайте тарелочку: свежайшая совершенно, телятинка.

Ермолов покраснел, отошёл к окну, и ну скрипеть пером. Не иначе, приохотился пачкать мемуарными записями дневник. А может, даже, жалобу Государю на старика измыслил сочинить. Осерчал, сразу видно.

Светлейший, глядя на него, вдруг вздохнул и спрашивает:

- Скажите, генерал, часто ли вам снятся сны?

На что Ермолов, холодно:

- Нет, изволите ли знать, ваше высокопревосходительство! Сплю как младенец!

Кутузов выслушал его, а потом, тихо и непонятно для присутствующих, молвил:

- А мне, стоит лишь вздремнуть, сразу… Из-за того проклятая бессонница и происходит…

…За размышлениями да воспоминаниями Максим не заметил, как минул рынок и оказался у дверей питейного дома. Над дверью красовалась неровная вывеска: «Счастливый драгун». Уж неизвестно, о каком таком драгуне шла речь, но хозяин заведения родился точно человеком счастливым. Ещё бы, ведь его «Драгуну» повезло оказаться на ближайшие три уезда единственным действующим трактиром! Остальные до поры закрыли, чтобы не разлагали мораль армии. От такого решения губернского начальства на хозяина стали сыпаться неимоверные блага. Захудалой деревенской корчме, что с момента основания, к слову сказать, никакого названия не имела, и иметь-то не могла, потому как служила местом, где упивался лишь форменный сброд, нынче оказалась уготована высокая судьба – послужить временным пристанищем для военной элиты Российской Империи. Теперь здесь стали бывать по большей части штаб-офицеры ^[23], иногда захаживали даже генеральские чины. В новых условиях без названия существовать уже никак не полагалось, вот и появилась шутовская вывеска. Мало того, трактирщик получил возможность торговать из-под полы втридорога пойлом. У нижних-то чинов в нём тоже есть нужда, и нужда, ох, какая громадная! А появляться в офицерском присутствии солдатам, понятное дело, никакого соизволения нету. Так что, повезло человеку так, как везёт в жизни немногим.

Угодливую физиономию этого самого человека, что торчала за стойкой, Максим обнаружил сразу же, лишь только его окружило прокурено-многоголосое нутро трактира.

- Подай-ка кувшин простокваши, любезный, – немедленно развеял алчные чаяния доброго кабатчика полковник.

Вообще-то, искомый продукт проще было приобрести на рынке, как это предлагал Курволяйнен. Но разве к лицу блестящему гвардейскому офицеру, подобно кухарке, таскаться на людях со жбаном, куда налито вовсе не доброе вино или чего покрепче, а кислое молоко. Не объяснять же каждому про изжогу и внезапно появившееся желание прогуляться. В трактире – дело другое: тут можно сесть в сторонке и спокойно доставить обожжённому желудку удовольствие. Это Максим тут же и сделал, а затем, утерев губы платком и сняв шляпу, стал обозревать общество.

Народу было немного: некоторые сидели незаметно, тихо беседуя; иные играли; но одна компания выделялась и количеством собравшихся, и тем шумом, что они производили. Там Максим сразу углядел финляндский мундир. Понятно, то полковник Александр Жерве, командир третьего батальона. Намедни бедняга вернулся из Касимова, где лечил раненую в Бородинском сражении ногу, и сразу получил письмо из Петербурга с известием о скоропостижной кончине сестры. Письмо, как это часто случается на войне, искало адресата два месяца. Соответственно, ни на похороны, ни на девять дней, ни даже на сорок Жерве домой не поспел. По такому случаю Максим сам приказал ему пойти и напиться с горя. Этот приказ батальонный командир исполнил в точности, и сейчас спал, тяжело уронив подбородок на грудь.

Крыжановский устроился рядом. Пока решал, стоит ли возвращать Жерве из мира грёз, невольно обратил внимание на происходящее вокруг.

Душою той большой и громогласной компании, рядом с которой теперь оказался Максим, был несусветнейшего вида субъект: лет тридцати, среднего роста, сам одет в партикулярное ^[24], однако причёска и бакенбарды – на зависть любому кавалергарду. Лицо тёмное подобно цыганскому, губы красные, чувственные, а налитые кровью глаза горят неугасимым яростным огнём. В зубах коптит пенковая трубка с длиннющим чубуком, в холёных ладонях порхает колода карт, а на столе перед ним дымится пуншевая чаша.

Личность эту Крыжановский уже встречал раньше – то был Фёдор Иванович Толстой, прозванный Американцем. Граф с репутацией висельника, разжалованный офицер Преображенского полка, записной дуэлянт, на чьём счету числилось около десятка погубленных жизней. Поговаривали, что сей Американец водится с тёмными и погаными людишками, с каковыми особе дворянского звания знаться никак непозволительно. А вот Крыжановского граф не знал, потому что обстоятельства их единственной встречи знакомству не способствовали.

Случилось это однажды летом. Как-то, пребывая в своём имении, Максим со скуки принялся волочиться за соседской барышней, Машенькой Сливкиной. И весьма успешно, надо сказать. Ведь не бывает на свете таких барышень, чтоб могли устоять против гвардейского мундиру. В тот день они с Машенькой отправились на прогулку. Вначале скакали на лошадях, а потом решили покататься на лодке по озеру.

Лодочник неспешно работал вёслами, Машенька обмахивалась веером, склонив голову на плечо Максиму, он нашёптывал в бархатное ушко что-то эдакое, французское, как вдруг идиллию прервали самым неприличным образом. Небольшая группа офицеров, что стояла на высоком обрывистом берегу, и каковую Максим приметил ещё раньше, стала вести себя странно. Какие-то двое, словно презренные содомиты, обняли друг друга и прыгнули с обрыва в воду. А остальные и в ус себе не дуют – смотрят на это с полнейшим равнодушием.

От падения тел в воду немедленно образовался столб брызг. Несколько капель попало Машеньке на платье. Девушка вскрикнула и отстранилась, а Максим пришёл относительно прыгунов в неописуемую ярость. Он встал в раскачивающейся лодке и принялся перебирать в уме любимые выражения, пытаясь отыскать такое, чтобы оно, с одной стороны, не слишком оскорбляло девичий слух, а с другой – хоть отчасти давало верную оценку выходке ныряльщиков.

Нырнувшие долго не показывались. Минуло минуты три, но поверхность озера всё ещё оставалась безмятежной. Тогда Максим, уже не выбирая выражений, выругался и, как был одетый, бросился в воду. Справа от себя, у самого дна, приметил облако ила, очевидно поднятое погрузившимися безумцами. Там и обнаружил обоих, вцепившихся друг в друга намертво.