Потерявшая сердце - Анатолий Ковалев Страница 68

— Да кто ж тебе поверит? — ухмыльнулся Терентий Лукич.

— А я книги с собой прихвачу! — хитро прищурившись, заявила лавочница. — Мне не поверят, им поверят!

— Какие такие книги?

— А расходные книги Евсевия, — пояснила она. — Муженек мой, ты знаешь, был человек дотошный, каждой копеечке вел учет. Там записано, когда и сколько он тебе в лапу совал…

— Вот черт… — ошалело выдохнул Терентий Лукич. — Ты не шутишь ли, проклятая девка?!

— Не шучу, — серьезно произнесла та, так что даже тень сомнения у него исчезла.

— Ты… ты… — начал заикаться квартальный, — ты лучше их того… сожги книги, а то тебе же хуже будет…

— И не подумаю, — гордо повела плечом Зинаида.

— Еще пожалеешь! — пригрозил он на прощание.

Однако угроза эта звучала неубедительно, поскольку исходила от совершенно растерянного человека, с потухшим взглядом и взмокшими от пота рыжими бакенбардами. Глядя на него, лавочница вдруг расхохоталась, да так громко, что ее было, наверно, слышно на улице.

Но квартальный не бросал слов на ветер. Он решил действовать исподволь. У него водилось несколько хороших знакомых среди василеостровских немцев. Им-то он как бы невзначай и проговорился, что у Зинаиды есть брат, беглый каторжник, который был недавно схвачен и вновь закован в кандалы. Этот каторжник долгое время проживал у сестры в доме, в комнате над табачной лавкой… Новость распространялась быстро и наконец дошла до аптекаря Кребса.

— Если это правда, то мы пригрели на груди змею, — признался он за рюмкой шнапса своим друзьям-собутыльникам, людям, наиболее влиятельным в немецкой общине. Как всегда по воскресеньям, приятели собрались в кабачке возле кирхи. — Ибо добрая репутация — превыше доброй прибыли.

Вскоре лавка Зинаиды опустела, словно все на острове разом перестали курить и нюхать табак. Немцы обходили ее дом стороной, как зачумленный, и старательно делали вид, будто вообще не знакомы с лавочницей. Теперь они предпочитали ходить на Восемнадцатую линию в табачный магазин Шульца. Пусть далековато, дороговато, да и в магазине грязненько, зато Шульц каторжников у себя не прячет.

В аптеке Кребса, куда она, по старой памяти, побежала за советом, ей уже несколько раз сказали, что хозяин уехал в гости. Это была ложь, Зинаида прекрасно знала, что в рабочее время тот никуда не отлучается. Ей все-таки удалось как-то подкараулить Кребса, когда он шел к своему другу мяснику.

— Я не желаю с вами больше разговаривать, — без обиняков заявил немец. — Вы укрывали в своем доме беглого каторжника, тем самым нарушая закон. Никто теперь не поручится в том, что вы честная торговка и что товар ваш безупречен.

— Но ведь вы сами советовали мне, какой брать товар, рекомендовали ваших знакомых подрядчиков! А честность моя всем известна — присылайте за покупкой хоть ребенка, не обману…

— Это теперь не имеет никакого значения…

Она долго смотрела через витрину мясной лавки, как долговязый близорукий Кребс тщательно разглядывает каждый кусок предложенной ему на выбор свинины, нависая над ним, как коршун. Наконец указывает длинным узловатым пальцем на грудинку, мясник заворачивает кусок в бумагу. Кребс расплачивается, выходит с покупкой под мышкой и, не глядя в сторону Зинаиды, чинно направляется в свою аптеку. У женщины было такое чувство, будто ей публично надавали пощечин. Она шла домой, шатаясь от горя.

Это было концом всего. Теперь только герр Шмитке в сильном подпитии заглядывал в лавку, чтобы пожелать хозяйке доброго здравия и попросить табачка в долг. Зинаида, презиравшая попрошаек, почему-то не могла отказать вконец опустившемуся часовщику и одалживала табак, несмотря на трудные для лавки времена.

Впрочем, оставался один клиент, который стоил многих, — князь Павел Васильевич Головин. Он заходил в лавку Зинаиды с удивительной регулярностью, хотя уже сделал запас табака на год вперед. Узнав про «немецкий бойкот», он привез к лавочнице двух своих приятелей-англоманов, также любивших попыхтеть трубкой. Эти новоиспеченные петербуржские денди дымили, как десять немцев, вместе взятых, но и они не могли спасти лавку от близкого разорения.

Однажды Головин приехал перед самым закрытием, и лавочница пригласила князя к себе наверх выпить чаю. Они провели целый час одни, потому что и Хавронья, и Машенька, как нарочно, обе были посланы за покупками в разные концы Васильевского острова.

Гость и хозяйка сидели очень близко за маленьким чайным столиком, так что чувствовали дыхание друг друга. Их колени почти касались. Грудь Зинаиды высоко вздымалась, губы пересыхали, как в сильный зной, и она их постоянно облизывала острым кончиком языка. Она никогда еще не испытывала подобного смятения в присутствии мужчины. Собственно, Зинаида о мужчинах вовсе не думала. Ее чувственность была грубо оглушена еще в подростковом возрасте, когда ее выдали за старика-изувера. Кокетничая со многими клиентами «для торговли», она оставалась холодной и думала лишь о выручке. Князь Павел совершил целый переворот в душе этой женщины, но вот парадокс — осыпая Зинаиду комплиментами, он ограничивался платоническим созерцанием ее красоты. Князь всегда помнил о клятве, данной Евгению, и ругал про себя последними словами троюродного братца.

Когда хозяйка налила по второй чашке, князь почувствовал настоятельную необходимость заговорить на отвлеченную тему. Иначе он мог наделать глупостей, схватить в объятья прекрасную табачницу. В сущности, ситуация была нелепейшая — он, потомок знатного богатого рода, пьет чай с лавочницей, которая корчит из себя даму, и не смеет даже коснуться ее платья!

— А что поделывает ваша гостья, маленькая московская графиня? — небрежно спросил Головин. — Она ездила в Павловск?

— Ездила, — разочарованно выдохнула Зинаида. Женщина ожидала совсем других речей. Ее помутневшие глаза прояснились, краска сбежала с разгоревшихся щек. Она отодвинулась от стола вместе со стулом.

— И чем же закончилась ее аудиенция у матери-императрицы?

— Тюрьмой, — просто ответила лавочница.

— Как?! — Князь даже подпрыгнул от неожиданности, пролив чай на свои белоснежные лосины. — Ч-черт! Что произошло?!

— Я толком не знаю, — повела плечом Зинаида. — Приходил квартальный и нес какой-то бред, будто она с моим братом на пару кого-то ограбила…

— Этого не может быть!

Он был настолько ошеломлен новостью, что не мог больше наслаждаться обществом очаровательной вдовы и откланялся.

Евгений со дня на день должен был покинуть Петербург. Он решил ехать волонтером на войну. Служба при штабе даже такого замечательного человека и полководца, каким он считал Барклая-де-Толли, больше его не устраивала. Евгений рвался в бой.

Князь всячески пытался оттянуть его отъезд, чтобы Евгений с отчаянья не наделал глупостей. Он даже втайне написал письмо его матери, чтобы она по возможности скорее приехала в Петербург и забрала сына в Москву. В письме он подробно рассказал о том, что Евгений получил отставку от бывшей невесты и тяжело переживает это. А пока Прасковья Игнатьевна не приехала, князь, что ни день, придумывал для брата новые развлечения. Они посещали театры, Английский клуб, скачки, делали визиты блистательным дамам из высшего света — словом, Евгений вел такую жизнь, о какой может только мечтать молодой человек, попавший в столицу. Княгиня Ольга, трудно переносившая беременность, редко составляла им компанию и все чаще сердилась на супруга за то, что тот, озабоченный меланхолией брата, совсем не уделяет ей внимания. Однако охлаждение князя к супруге происходило вовсе не из-за Евгения, а из-за прелестной табачницы, о которой он думал сутками напролет. Чем недоступней выглядела в его мечтах Зинаида, тем вожделенней была каждая новая встреча с ней.