Мoя нечестивая жизнь - Кейт Мэннинг Страница 64

– Я устала. Воняешь, как извозчик. Когда это кончится?

Соль моих слез изменила тональность его речей.

– Экси, моя Энни, – простонал он, – ты же знаешь, я никогда тебя не обманывал, собачка хорошенькая. Мой шелковый воробушек. Ангел земной.

– Больше не корми меня такой чушью.

– Мать Христова. На этой неделе я отмахал до Питтсбурга и обратно. А всего-то надо было продать фургон лекарств одному доктору и поддержать доброе имя Мадам среди сельского населения. Вернулся – и обнаружил, что некому согреть мое старое бедное одинокое сердце, и это после долгого утомительного путешествия.

– Уж не сердце ты хотел согреть, я-то знаю.

– Черт тебя подери! Ты должна доверять мне!

Никогда не верь человеку, который говорит: доверься мне.

С этим советом особо не поспоришь, и под давлением обстоятельств я решила применить его на практике.

– Ну иди же сюда, я замерз, – прошептал Чарли, ноги у него и впрямь были ледяные. – Вот она, моя Энни. Вот она, моя девочка.

Таков был его метод убеждения, и поскольку у меня не было другого выбора, то к завтраку мы помирились, но суть размолвки была все та же, что и шесть месяцев назад: верить ему или нет. С Чарли я была все время настороже. Он вытащил меня на крышу поезда, и мы все ехали и ехали.

– Кто они такие, эти твои друзья? – спросила я его однажды, когда он застегивал воротничок, намереваясь снова испариться.

– Да, кто твои друзья, папа? – пропела Белль. Вместо ответа он подхватил ее мотив – специально для своей принцессы, которой исполнилось четыре года.

– О, кто же эти люди, – пел он, – кто они такие?

– Вилли, вот мой друг! – рассмеялась Белль. – И Либхен, и Шницель, и Кокоа.

Либхен звали ее куклу, а Шницель – деревянную лошадку. Она всех называла немецкими именами, спасибо Грете. Моя дочь знала про spätzle ^[74] больше, чем про гордый род Малдунов и про Кэррикфергюс или про горшок доброго коддла ^[75]. И это было правильно, потому что хорошее знание Ирландии и ее обычаев вовсе не открывало тебе все двери. Во всяком случае, не совсем те, которые я хотела бы.

– У меня нет друга по имени Шницель, – сказал Чарли, – зато у меня есть друг, которого зовут Уилл, и это вовсе не плут Вилли, с которым ты играешь.

– Что еще за Уилл? – насторожилась я. – Мне кажется, я не имела чести быть ему представленной?

– Потому что его фамилия Сакс, и он завсегдатай салуна «Могучий Единорог», где женщины не приветствуются.

– Тогда приведи его сюда, и прочих своих единорогов тоже. Пусть у тебя будет свой собственный салун, где я смогу всех увидеть.

– Салун! А почему бы и нет? Интеллектуалы без ума от них, только называют салоном. Еще они обзывают прием «суаре». Им по сердцу все французистое.

Впрочем, и Чарли нравилось все французистое. Как и мне. Так что вечером следующей субботы я надела свое шелковое платье цвета бургундского вина, жемчужное ожерелье и выступила в роли хозяйки салона перед шестью мужчинами в нашей гостиной. ФИЛОСОФЫ, назвал их Чарли. Среди них были Уилл Сакс и Дэвид Аргимбо. Еще Эндрю Моррилл, юрист, и Билл Оуэнс – сутулый, длинный, тощий астматик.

– Вам понравятся эти достопочтенные господа, миссис Джонс, – сказал Чарли. – У них академический интерес к женской физиологии.

Сперва я не открывала рта, попивая кларет, так как еще не вошла в тонкости салонного общества. Но джентльмен по фамилии Оуэнс пригласил меня сесть рядом, и я пробралась к нему сквозь клубы табачного дыма. Он встал и поцеловал мне руку.

– Enchanté ^[76], мадам, – сказал он мне, будто я впрямь настоящая французская дама. – Ваш супруг говорит, что ваше предприятие занимается продажей женских лекарств, это так? Мои аплодисменты.

– Если бы у всех мужчин хватило разума аплодировать, как вы.

Оуэнс засмеялся. Это был типичный старый женолюб, с глазами навыкате и оттопыренными ушами, но благодаря своему красноречию казался чуть ли не красавцем.

– Вопрос перенаселенности исключительно актуален. Вы согласны, мадам?

– Про перенаселенность, – ответила я, – я могу сказать лишь одно: неплохо бы некоторые стороны жизни отдать в женские руки.

– Точно! Добрая половина мировых проблем напрямую связана с нашими животными инстинктами, ведь так? – Он наклонился ко мне и прошептал: – Я давно мечтал побеседовать с вами, миссис Джонс, про ваши лекарства. Мы в муках пытаемся открыть верные методы предупреждения беременности. Ставка на мужское воздержание как на средство контроля провалилась, согласны? В силу того простого факта, что для практика не наступает никаких последствий в случае ошибки.

– Только женщины страдают из-за последствий.

– Увы, да. Но baudruche ^[77] во всех отношениях ненадежен и даже неудобен.

– Можете находить это неудобным, сэр, – сказала я, вспыхивая, – но ваша дама видит в этом защиту от своего окончательного падения.

– А что вы тогда прописываете своим пациентам?

– Принять монашество.

Он засмеялся и восхищенно посмотрел на меня:

– Можете быть со мной откровенны, миссис Джонс.

– Ну хорошо, – ответила я со всей возможной искренностью, – нужно, чтобы шире использовали пессарии, к примеру «морские губки», которые я продаю по доллару за штуку, или применять спринцевание, или нечто другое, но этим должна заниматься сама женщина. Так что женщине не стоит доверяться мужчине. Сколько мужчин достойны доверия?

Казалось, Оуэнс обескуражен.

– Абсолютное большинство из нас – джентльмены! – ответил он таким тоном, будто я задала ему личный вопрос. – Например, ваш супруг. Никогда не замечал, чтобы мистер Джонс потворствовал своим слабостям. Как раз наоборот.

Он часто хвастался перед нами своей женой и ее успехами на поприще акушерства, в отношении жены у него просто teratoid fidelity ^[78].

Чем бы ни был этот самый teratoid, слова Оуэнса меня очень обрадовали. Чарли – преданный муж. Вот так новость! Значит, Чарли мной хвастался? Теперь я новыми глазами увидела мужа. Он сидел в другом конце комнаты и смотрел, как я разговариваю с его другом, улыбаюсь и смеюсь. Вскоре он подошел к нам.