За доброй надеждой. Книга 8. Последний рейс - Виктор Конецкий Страница 62

Перенесемся в другой мир. Лед, лед, лед, лед… Мы идем по Арктике. Лед, лед, лед, лед… Все по той же Арктике. Лед, полынья, лежание в дрейфе, прибрежная полынья… Шпиц – жаргонное Шпицберген, Грумант – древнее. Обледенелые скалы, поморская одинокая могила, сгнивший крест, эпитафия:

«Тот, кто бороздит море, вступает в родство со счастьем. Ему принадлежит весь мир, и он жнет, не сея, ибо море есть поле надежды».

Я, правда, той могилы и древних словес не видел, и звучат они слишком литературно-современно, но связанная с ними легенда передается из поколения в поколение. И мы к ней еще вернемся.

Достигло дневное до полночи светило,

Но в глубине горящего лица не скрыло,

Как пламенна гора, казалось меж валов,

И простирало блеск багровый из-за льдов.

Среди пречудныя, при ясном солнце ночи

Верхи златых зыбей пловцам сверкают в очи.

…Карбас помора-зверобоя на волнах Белого моря. Глаза морехода на одном уровне с волной. За гребнем волн стоит ночное полярное солнце. Его низкие лучи скользят по льдам и слепят глаза кормщику. Автор был в море, работал в нем. Теперь он спокойной, крепкой рукой ведет строку. Строка величаво колышется в такт морской зыби. Север простирается далеко за края стиха. И слышно, как медленно падают капли с медлительно заносимых весел. Гребет помор. Стоит над морем солнце. Вздымаются и вздыхают на зыби льдины. От них пахнет зимней вьюгой. Здесь чистая картина – без символики. Здесь профессиональное знание и жизни, и физики, и астрономии. Пишет Ломоносов. Рыбак, начинавший современный русский язык, открывший атмосферу на Венере, объяснивший природу молнии электричеством, сформулировавший закон сохранения вещества.

А вот Державин:

Что ветры мне и сине море?

Что гром, и шторм, и океан?

Где ужасы и где тут горе,

Когда в руках с вином стакан?

Спасут ли нас компас, руль, снасти?

Нет! Сила в том, чтоб дух пылал.

Я пью! И не боюсь напасти,

Приди хотя девятый вал!

Приди, и волн зияй утроба!

Мне лучше пьяным утонуть,

Чем трезвым доживать до гроба

И с плачем плыть в столь дальний путь.

Здесь уже городская нервность, которая и нам хорошо знакома. Через «Достигло дневное до полночи светило…» и «Что ветры мне и сине море?» вдруг понимаешь, как вырастало пушкинское:

Погасло дневное светило;

На море синее вечерний пал туман.

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан…

Лети, корабль, неси меня к пределам дальним

По грозной прихоти обманчивых морей,

Но только не к брегам печальным

Туманной родины моей…

Для вечно печальных и туманных брегов нашей родины сухопутно-континентальное мышление ныне особо опасно. Требуется планетарное.

Если страны света разделены океанами, как, например, Африка с Австралией, то тут все ясно и понятно даже слепому. Но Европе с Азией не повезло, и крупнее всех не повезло России. Почему, скажем, жители Омска или Иркутска – азиаты, а, например, туляки – европейцы?

Тут сам черт ногу сломит. А ведь, как ни странно, эта путаница имеет большое значение. Сколько веков уже мир ломает голову над тем, что же такое русский характер. Смотрите, что пишет образованный европеец Киплинг: «Постараемся понять, что русский – очаровательный человек, пока он остается в своей рубашке. Как представитель Востока, он обаятелен. Но когда он настаивает на том, чтобы на него смотрели как на представителя самого восточного из западных народов, а не как на представителя самого западного из восточных, – он является этнической аномалией, с которой чрезвычайно трудно иметь дело. Хозяин никогда не знает, с какой природой гостя он имеет дело в данную минуту».

Представляете, какой ребус получился для европейских мозгов из-за того, что древние старцы провели границу между Европой и Азией по Уральскому хребту? Наивным, кажется им, что чертой этой помечены наши души. Бедняге Киплингу приходится иметь дело уже не с русскими людьми, а с «этническими аномалиями».

Посмотрим, к чему приходит автор нашей любимой детской книжки «Маугли» дальше. Итак, он считает нас азиатами и пишет:

«В Азии слишком много Азии, она слишком стара. Вы не можете исправить женщину, у которой было много любовников, а Азия ненасытна в своих флиртах с незапамятных времен. Она никогда не будет увлекаться воскресной школой и не научится голосованию иначе, как с мечом в руках».

Ах, не надо, не надо было отделять Азию от Европы условной линией! Так неприятно читать глупости у хорошего писателя.

Однако не следует упускать из виду, что и азиаты совсем не торопятся признавать нас своими. Таким образом, мы повисаем в середине. Сидим, в некотором роде, между двух стульев.

Ну и что? Что тут плохого?

Славянофилы и западники крушили друг друга несколько десятков лет – царствие им небесное и вечный покой, избави их, Господи, от вечных мук! А что от этого взаимного сокрушительства стало яснее?

Ну, не европейцы мы и не азиаты. Признаем себя осью симметрии. Это не так уж плохо. Симметрия – самый незыблемый закон Мира. Симметричны обеденная ложка, кристалл, собака, акула и вся Вселенная, так как выяснилось, что у Мира есть Антимир.

Конечно, быть осью симметрии дело сложное, и потому мы стали такими сложными, что сами себя начисто не понимаем.

Американский писатель Генри Торо заметил: «Не стоит ехать вокруг света, чтобы сосчитать кошек в Занзибаре».

Мне как-то подумалось, что Чехов покатил на Сахалин не для того, чтобы сосчитать там каторжников, а чтобы посмотреть, пощупать всю огромную Россию. Ведь Россия -это вовсе не сплошная одинаковость.

Господи! Да Питер и Москва – два разных мира! Несчастная страна, в которой есть две столицы:

И перед младшею столицей

Померкла старая Москва,

Как перед новою царицей

Порфироносная вдова…

Здесь величайший гений промахнулся. Все случилось с точностью до наоборот. Но это, вероятно, единственный раз. И единственный раз Пушкин завидовал.

Да, да, Пушкин завидовал! Но не Данте или Гомеру завидовал, а моряку. Какая притягательная сила в океанской волне!

Сидишь ли ты в кругу своих друзей,

Чужих небес любовник беспокойный?

Иль снова ты проходишь тропик знойный

И вечный лед полунощных морей?

Счастливый путь!… С лицейского порога

Ты на корабль перешагнул шутя,

И с той поры в морях твоя дорога,

О, волн и бурь любимое дитя!

Сколько написано о слиянии человека с конем, парусом и машиной и ощущении счастья от этого; о счастье полета или штормового плавания под парусами. А суть, кажется мне, как раз в том, что нельзя разрешать себе полное слияние ни с парусом, ни с машиной – нельзя!