Богатырская дружина Мономаха. Русь в огне! - Вадим Николаев Страница 60

Еще до неожиданной истории с Василисой Мстислав думал о том, что ему надо второй раз жениться. Теперь он окончательно решил, что сделает это, и даже понял, на ком именно он женится.

Дочь нынешнего посадника Дмитрия Завидовича он, как и Василису, знал маленькой девочкой. Только она была моложе, и сейчас ей было пятнадцать лет.

Ему часто бросалась в глаза эта странная девочка, которая сторонилась своих ровесниц и играла одна, бормоча что-то себе под нос. Многие считали ее сумасшедшей, но Мстислав понял, что она разыгрывает для себя какое-то представление, говоря в два или три голоса; может быть, голосов было больше. Он слышал, как она сама задает себе вопросы и сама же на них отвечает. Еще Мстислав знал, что она хорошо рисует.

У нее было христианское имя Юлиана, а в обиходе ее называли Ульяной.

Мстислав послал сватов в Новгород и, конечно же, получил согласие. Дмитрий Завидович, боявшийся, что на его безумной дочке никто не женится, был счастлив, что жениться решил сам Мстислав. Посадник не верил своему счастью. Он, естественно, считал, что Мстислав хочет таким образом сохранить связь с Новгородом.

Ульяна приехала в Киев на свадьбу вместе с родителями и другой близкой родней. Свадьбу справляли с роскошью, достойной будущего великого князя. «Горько!» – кричали часто, но Мстислав лишь мягко прикасался к губам своей невесты, по большому счету даже не целовал ее, хотя всем казалось, что целует. Однако он чувствовал, что Ульяна боится его. Он понимал, в чем ее отец видит причину сватовства; возможно, тот говорил об этом своей дочери, а если и не говорил, она, скорее всего, думала так же. Мстислав же поставил на кон всю свою судьбу: он хотел наконец добиться того счастья, которое, как ему казалось, он заслужил.

Когда они остались вдвоем в опочивальне, он почувствовал, что Ульяна вся дрожит. «Я старше ее на двадцать семь лет! – подумал он. – Кто я для нее? Чужой бородатый дядька».

– Сегодня ничего не будет, – сказал он.

– Что? – удивленно спросила Ульяна.

– Сегодня ничего не будет, – повторил Мстислав. – Этой ночью. Ты должна сначала привыкнуть ко мне.

Он почувствовал, как в глазах Ульяны исчезает страх и как появляется там благодарность.

– Я отвернусь. Переодевайся в ночную рубашку и ложись.

Он отвернулся и смотрел через окно в темноту, слыша за спиной легкий шелест. Потом Ульяна прошептала:

– Всё.

Мстислав смотрел на нее, лежащую под их общим одеялом, а затем попросил:

– Теперь ты тоже повернись к стене.

Она повернулась; он переоделся в ночную одежду и лег рядом с Ульяной. Та перевернулась на спину, в некотором отдалении от Мстислава; ее тело перестало дрожать.

Он тоже лежал на спине и смотрел вверх, испытывая странное чувство: он не воспринимал сейчас эту юную девушку, бывшую моложе его дочерей, как женщину, хотя и понимал, что скоро будет так ее воспринимать. С этими мыслями он заснул.

Проснувшись, он увидел, что Ульяна лежит с открытыми глазами.

– Ты не заснула? – спросил он.

Она помотала головой.

– Не бойся, – предупредил он, взял нож, расстегнул рубашку и порезал кожу у себя на груди. На простыню пролилась кровь.

– Теперь они увидят то, что хотели, – сказал Мстислав.

– Ну как, сынок? – спросил Мономах, когда они утром встретились.

– Я совершенно счастлив, – честно ответил Мстислав.

Мономах улыбнулся, улыбнулся и Мстислав. У них с Ульяной уже была тайна, известная только двоим.

На вторую ночь они разговаривали, хотя больше говорил Мстислав. Он спросил у нее, как она играла одна, устраивая представления, но Ульяна постеснялась отвечать. К тому же, не спавшая накануне, она довольно быстро заснула. Она явно доверяла Мстиславу.

Только на третью ночь она стала для него женщиной. Они целовались, потом Мстислав произнес:

– Если тебе вдруг будет больно, сразу говори.

Но он был таким же нежным, как раньше (с Любавой, с Кристиной, с Василисой), и боли не было. А на простыню (уже замененную слугами) не пролилось никакой крови.

Началась именно такая жизнь, на какую Мстислав надеялся. Они с Ульяной много разговаривали в постели; он рассказывал ей о своей жизни, она ему – о своем детстве. И эти ее рассказы звучали не менее серьезно.