Тайный брат (сборник) - Геннадий Прашкевич Страница 6

– Это правда, – ответил седой сарацин. – На востоке чтут ибисов.

– Это правда, что ладанные деревья в Аравии охраняются именно крылатыми змеями?

– И это правда, – ответил сарацин. – Змеи маленькие и пестрые на вид и в большом количестве сидят на каждом отдельном дереве. Крылья у них перепончатые, как у летучих мышей, а перьев совсем нет. Только тяжелым дымом стиракса можно согнать змей с деревьев.

– Видишь, – обернулась Амансульта к Викентию из Барре. – Салах подтверждает.

Рыцарь де Борн на балконе язвительно улыбнулся. Наверное, он не совсем понимал, о чем спрашивает Амансульта Салаха, и это его сердило.

– Тебя как-нибудь зовут? – спросила Амансульта сарацина.

Он ответил: «Салах».

– Это имя?

Сарацин кивнул.

– Позже ты расскажешь о своих краях вот этому благочестивому и знающему человеку, – Амансульта кивнула в сторону Викентия из Барре. И печально наклонила голову. – Среди моих людей теперь есть даже настоящий сарацин, а я никак не могу выкупить родного отца из плена.

– Господь милостив.

Все обернулись.

– А, брат Одо…

В замке Процинта не жаловали нищенствующих монахов.

Брат Одо благостно улыбнулся. Узкие щеки брата Одо были изъязвлены следами пережитой им оспы, они выглядели как спелый сыр. Благословляя Амансульту, он поднял правую руку, и все увидели на частично обнажившейся грязной шее шрам, как от удара стилетом. Сандалии брата Одо были запылены. Он весь казался запыленным и усталым, но в круглых, близко поставленных к переносице глазах брата Одо горело жгучее любопытство. С неожиданным испугом Ганелон отметил про себя, что благочестивый брат Одо невероятно похож на страдающего Христа, очень удачно изображенного на каменном барельефе Дома бессребреников – некоего крошечного каменного монастыря, с некоторых пор принадлежащего святым братьям неистового проповедника блаженого Доминика, пешком пришедшего в Лангедок, говорят, чуть не из самой Кастилии. Там, на барельефе Дома бессребреников, сын божий с великой кротостью и с великим терпением тоже высоко поднимает круглые брови над круглыми, близко поставленными к переносице глазами.

– Человек это всего только часть созданного Господом, он смертен и грешен, дитя мое, – устало покачал головой брат Одо. – Человек не должен умножать грехи, даже если он готовит себя к благочестивому делу.

И быстро спросил:

– Где ты изучила язык неверных?

– У меня служат разные люди, брат Одо. И мой отец благородный барон Теодульф всегда старался научить меня всему, что знал сам. Разве я умножаю этим грехи? Разве это не богоугодное дело – сделать все, чтобы спасти родного отца?

– Да хранит его Господь!

Брат Одо смиренно возвел глаза горе́.

– Барон Теодульф не простой паладин, он искупил свои грехи подвигом и страданием. Он прощен. Он достоин спасения. Но истинно говорю, дитя мое, если ты хочешь сделать своим должником апостола Петра, смело жертвуй на нужды Святой церкви, ибо нет спасения вне церкви, а кто не признает Святую римскую церковь своей матерью, тот не признает Иисуса отцом.

Он глянул вверх, и рыцарь Бертран де Борн успел перехватить его взгляд.

– Человек, конечно, только часть созданного Господом, – произнес сверху рыцарь неприятным скрипучим голосом, совсем не похожим на тот, каким он исполнял свои кансоны. – Но гораздо хуже, мерзкий монах, что человек чаще всего упражняет в себе только самое низменное, а потому очень быстро обращает себя в скота.

Он смерил брата Одо презрительным взглядом:

– В каком направлении упражняет свою душу благочестивый брат Одо?

– Аб хедис сциндере овес, – смиренно ответил брат Одо, но круглые глаза его странно блеснули, и это уже не был блеск любопытства. – Мое дело отделять овец от козлищ. Мое дело спасать души живые.

– Мектуб, – зачарованно пробормотал Ганелон.

Слово вырвалось неожиданно. Он хотел только так подумать: судьба! – но слово вырвалось, и оно было произнесено по-арабски. Он ничего такого не собирался произносить, просто он понимал слова темного Салаха, и странный спор брата Одо с рыцарем тоже был ему как бы понятен.

Брат Одо удивленно воззрился на Ганелона.

А старая Хильдегунда испуганно перекрестилась:

– Господь милостив. Не пристало мальчику говорить вслух такое!

Только Амансульта и Викентий из Барре восприняли сказанное без удивления.

– Это тоже раб? – равнодушно спросил монах, щуря свои мышиные воспаленные глазки.

– Нет, он не раб. Я призвала мальчика с мельницы. Его звать Ганелон. Да будет тебе известно, он умеет читать и знает счет. Я сделала так, чтобы он подружился с сарацином и как-нибудь научился его языку. Он это сделал. Теперь сирота будет помогать тебе в работе. Он будет разбирать книги и списки. – И кивнула в сторону Салаха, глянув на Ганелона. – Ты долго жил рядом с агарянином?

Ганелон смиренно кивнул.

– И много слов ты запомнил?

Запинаясь и боясь поднять глаза, Ганелон ответил (по-арабски):

– Не очень много. Но я разговариваю с Салахом. Он нуждается в беседе. Он одинок.

– Вот как? – удивился Викентий из Барре и повернул голову к Амансульте. – Как странно выражается этот мальчик. Но, может, он правда окажется полезен для наших трудов. Работа с книгами требует знаний. – И обернулся к Ганелону. – Хабент суа фата либелли. Разве не так?

– Истинно так, – смиренно кивнул Генелон. – И книги имеют свою судьбу.

Он едва сдерживал дрожь. Он боялся Амансульту. Он ясно чувствовал, что для нее он – ничто, нихиль. Но он не хотел, чтобы его снова вернули Гийому-мельнику. Как с большого расстояния он услышал холодный голос Амансульты: «Крас, крас, семпер крас. Сик евадит этас».

И опять понял.

«Завтра, завтра, всегда завтра. Так проходит жизнь».

Ему даже показалось, что он понимает тайный смысл сказанного.

Но утверждать это он бы не решился. Просто мир вокруг стал смутным и в то же время сияющим. Так бывает в глубине ручья, когда лучи солнца падают на донные камни. Слова Амансульты, донесшиеся как бы издалека, были как скользящая по дну ручья солнечная рябь, и Ганелон понял, что не будет отослан к Гийому-мельнику.

Это было хорошо, но презрение госпожи ранило Ганелону сердце…»