Декабрист - Максим Войлошников Страница 57

— Хорошо, — ответил Ненянг.

— Еще у меня есть серебро, и я хотел бы часть дать тебе в благодарность, чтобы ты мог купить на него нужные тебе вещи, оружие, а часть — взамен на продовольствие и шкуры для палаток, — продолжил Ломоносов.

— Ты собираешься кочевать, лючи? — захихикал ненец.

— Я хочу, чтобы ты помог мне забраться на Канин Нос.

— А!.. — тут Вауле произнес какое-то слово, которого Петр не разобрал — вероятно, обозначавшее ненецкое название полуострова. — А что ты там будешь делать? Это тундра и голые холмы. Может, лучше вернешься в парму? В тайге много живет лючи, которые не любят полицию.

— Мне надо быть летом на Канином Носу, на самом его краю.

— Хорошо, лючи. Я помогу тебе. Лучше это сделать скоро, пока снег не начал таять и тундра не превратилась в болота, — согласно кивнул ненецкий Робин Гуд.

Через день Петр почувствовал себя достаточно сильным, чтобы выбраться наружу. Темные чумы из двойной оленьей шкуры, точно стога сена, стояли среди ослепительно белой бескрайней равнины. Над верхушками их вился дым очагов. Поодаль паслись олени, копытами выбивая ягель из-под снега. Ненецкое стойбище состояло из двух десятков чумов, принадлежавших родичам Вауле, или тем, кто пристал к нему. Возле чумов возились несколько детей постарше — малышей из чума на холод не выпускали.

Быстро оправились и остальные товарищи Ломоносова — благодаря тому, что ненцы задушили оленя ^[21] и накормили русских свежим мясом с кровью и горячей похлебкой. Из-за того, что их быстро нашли и растерли тюленьим жиром, на всю группу оказалось лишь несколько отмороженных пальцев.

Через несколько дней, когда все беглецы окрепли, Вауле решил выполнить обещание и отвезти русских на север, на полуостров Канин Нос. Расположенный между Мезенской и Чешской губой, вытянувшийся в море на двести с лишним верст, он ограничивает с востока вход в Белое море. Никто из мореплавателей, идущих на восток, не минет его. Очертание его острого мыса знакомо каждому зверопромышленнику-помору. Он находится на западном краю Малоземельской тундры, переходящей в Большеземельскую к востоку от реки Печоры.

С раннего утра ненцы при помощи собак стали загонять пасшихся в стороне от стоянки низкорослых полудиких оленей. Нарты поставили поездом из семи штук, — в передние запрягли веером четыре оленя, в последующие шесть нарт — по два, которых поводом привязывали к задку идущей впереди нарты. Таких поездов создалось два. На передние нарты сел ненец-проводник, а на последующие — русские, по двое или по одному, и уложили свой скудный багаж. На последние нарты положили колья и оленьи шкуры для чума. Погода была холодной, поездка — дальней, и поверх своих малиц ненцы надели совики — меховые безрукавки с капюшонами, мехом наружу. Русские тоже утеплились — кто не надел малицу, тот вскоре пожалел: холод пробирался и под тулуп. Однако у всех на ногах теперь были теплые коты из оленьего камуса. Проводники сели на нарты слева, держа в левой руке вожжи, тянущиеся к морде передового (крайнего слева) оленя, в правой руке — длинную палку-хорей, которой слегка тыкали остальных оленей. На прощание вышли и женщины, по случаю отбытия гостей одетые нарядно — в паницах и расшитых бисером шапках. Проводники прикрикнули на оленей, нарты тронулись, снег заскрипел под полозьями. Вскоре санные поезда набрали ход, и русским приходилось крепко держаться за копылья нарт, чтобы не слететь в снег.

Поездка продолжалась несколько дней. Иногда, по вечерам, на полуночной стороне неба беззвучно раскатывалась опалесцирующая полоса света — северное сияние. Оно продолжалось иной раз по многу часов. Небесный огонь завораживал людей. Обычный хруст снега в эту минуту казался звучанием небесных сфер… Наконец они достигли возвышенных холмов на конце полуострова. Береговой откос приподнимался над узкой прибрежной полоской на десять, а то и двадцать сажен. Бескрайней казалась белая равнина замерзшего моря внизу. Здесь Вауле оставил их, возле полуразвалившейся избы промышленников, с достаточным количеством припасов. Они попрощались, и ненец уехал.

— Мы должны пожить здесь до лета. — Ломоносов был лаконичен с товарищами. С ним согласились, не требуя других объяснений. Путешественники, как могли, утеплили избу, установили чум (ненцы показали им, как это делается) и стали ждать прихода тепла…

Время шло, а лето не приходило. Пронзительные ледяные ветры задували с моря. Продовольствие все ощутимее подходило к концу. У них родилась шутка, что лета на севере не бывает. Долгая северная ночь, когда только призрачное пламя жирового светильника рассекает тьму, изрядно действовала на нервы людям, привыкшим к активной жизни. Спасал только строгий распорядок, установленный Ломоносовым и Чижовым. Чудо, что в этих условиях никто серьезно не заболел, тем более лекарств не было никаких, кроме жира. Чтобы занять себя, занялись починкой спасенных седел и сбруи, смазали их и уложили на хранение. Чистили оружие и набивали патроны, точили клинки. У кого-то были карты — в них стали играть на щелчки. Карты за эту бесконечную весну совсем затерлись.

Между тем время шло, день становился все длинее, и снег растаял, зазвенели тысячи ручьев, земля стала зыбкой, и болота у основания полуострова почти отрезали их от материка. Затем наступило лето, тундра зазеленела, а потом быстро приобрела обычный бурый цвет. Летом в тундре людям досаждает бесчисленный гнус, от которого спасают лишь частые пронзительные ветры с моря, а в безветренные дни выручал лишь дым от костров из плавника, собираемого на берегу. В море попадались еще отдельные льдины. Впрочем, в материковой тундре было еще хуже, и на Канин прикочевали несколько оленеводов, пасших свои стада южнее. С русскими они не общались, хотя и знали об их существовании.

Русские охотились на многочисленных гусей и уток. Охота уменьшала запасы пороха и свинца, но надеялись на будущее. Ловили рыбу, нельму и муксуна в речках. С наступлением лета Ломоносов часто уходил к берегу и смотрел вдаль, нередко затянутую дымкой. Компанию ему составлял и Чижов.

Так прошло около четырех месяцев. Отрезанные от мира люди с каждым днем все больше теряли терпение и веру. Все чаще задавались вопросы:

— Чего ждем? Время идет, мы сидим. К тому же и припасы подходят к концу!

Скука — это ужасное бедствие неподвижного лагеря, все больше отягощала усилия Ломоносова удержать людей от непродуманных действий. Даже его непререкаемый авторитет, установившийся среди этих людей в борьбе с врагом, а затем негостеприимным окружением, начинал давать трещину. Только необходимость борьбы за выживание отвлекала их. Выручало и отсутствие спиртного — вместо него велись долгие задушевные беседы у костра. Люди опьянялись воспоминаниями о службе и доме. Один Ломоносов с Чижовым по-прежнему невозмутимо ждали чего-то, прохаживаясь по берегу и в подзорную трубу высматривая нечто в море. Возле лагеря они навалили целую кучу плавника, сложив большой костер.

Наконец, день настал. Чижов в волнении прибежал в лагерь и крикнул Ломоносову: