Бринс Арнат. Он прибыл ужаснуть весь Восток и прославиться на весь Запад - Мария Шенбрунн-Амор Страница 56

Сквозь крошечное отверстие в стене доносился далекий монотонный гул уличной черни, когда стало смеркаться, его перекрыл тоскливый вопль муэдзина. Последний косой луч солнца проник за решетки и лег на грязную, облупленную, исчирканную бесчисленными предыдущими узниками стену каземата. В заходящем свете высветились корявые, съезжающие вниз буквы цвета запекшейся крови: «Здесь умирает ослепленный, больной, сошедший с ума и всеми забытый Жослен де Куртене, граф Эдесский. Всевышний, не покинь раба Своего».

Рено пробила дрожь.

* * *

Казалось, все вздохнули с облегчением, избавившись от неудобного князя. Сын Констанции Боэмунд воспользовался волнением среди городского люда, забоявшегося остаться без защиты боеспособного правителя, и тут же попытался захватить власть, по праву принадлежащую Констанции. Сам бы отрок на это никогда не решился, но его подначивал иерусалимский король, давно стремившийся вернуть Иерусалиму суверенитет над Антиохией. В последние годы Вседержитель наслал на Констанцию множество горестей, но предательство сына ошеломило. За какие грехи, в какой момент она утеряла благое материнское влияние на собственную плоть и кровь? Да и было ли оно когда-то? В детстве Бо обожал юную, красивую и душистую мать, постоянно льнул к ней, ластился, кто бы мог подумать, что едва он вырастет, княжеский престол окажется ему дороже? А она ведь всей душой любила первенца и всегда старалась быть хорошей родительницей, просто сначала, после гибели Пуатье, были годы ослепившего, оглушившего вдовства, потом всех и вся надолго застила неутолимая страсть к Шатильону, а в пору правления супруга ей потребовались все внимание и выдержка, чтобы справляться с его непредсказуемыми поступками и их последствиями. У детей, слава Богу, в достатке имелись няньки, гувернантки, придворные, валеты, пажи и духовные отцы. Но всегда казалось, что тихий, покорный сын тут, рядом, а их связь незыблема. Ведь никогда Констанция не поднимала руки на чад, никогда не обижала никого из своих отпрысков и всегда сожалела, что ее полностью поглощали семейные неприятности и государственные обязанности! И Бо ведь был далеко не единственным: вслед за ним родилась Мария, за ней Филиппа, потом появилась Агнесса де Шатильон – и каждое дитя требовало сил и времени… Нет, не ее вина, что за тяжкие годы сын превратился из послушного, трогательного, любящего мальчика в упрямого, скрытного и недалекого честолюбца!

Зато – нет худа без добра – вряд ли константинопольскому сюзерену княжества понравилось самоуправство иерусалимского венценосца, поспешно сместившего с Антиохийского патриаршего престола греческого архиерея Афанасия II и вернувшего в Сирию многотерпца Эмери Лиможского. Отношения Констанции с Эмери к прежнему не вернулись. Мало того что злопамятный клирик не простил ей возвышения Шатильона, но, не желая поступиться патриархатом, Эмери всячески противился ее сближению с Византией. А где еще законная правительница Антиохии могла искать заступничества и управы на мятежного сына, если собственный кузен и франкский суверен предал ее?

С необузданным Шатильоном исчезло и главное препятствие к браку Мануила с Марией Антиохийской. Но, к глубочайшему сожалению Констанции и к бурному отчаянию Марии, помолвка Мелисенды Триполийской и Мануила Комнина к этому времени уже являлась делом решенным. На июльском собрании баронов в Назарете Мелисенду всенародно именовали будущей императрицей, и по всему Заморью для триполийской выскочки собирали невиданное приданое: Бодуэн IV и королева-мать преподнесли ей щедрейшие дары, а юный брат ее Сен-Жиль, донельзя осчастливленный лестным выбором, разорил графство Триполийское ради оказанной сестре чести – построил дюжину галер и доверху нагрузил их свитками драгоценных тканей, доспехами, седлами, попонами, коврами, оружием, горами золотой, серебряной и фарфоровой посуды, столовыми и туалетными приборами, шкурами невиданных зверей, бесценными священными реликвиями, амфорами с драгоценным каирским бальзамом, одеялами из беличьих животиков, подбитыми соболем плащами, образами в драгоценных окладах и сундуками, забитыми браслетами, цепочками, фибулами, серьгами, кольцами, перстнями, поясами, тиарами и заколками для волос.

И все это в то время, как престол Констанции дрожал от происков сына и его покровителя Бодуэна.

– Изабо, мало того что Антиохия потеряет родственную поддержку Константинополя, а я – княжество, но, боюсь, наша Мария лишится последнего рассудка.

Дочь действительно не могла смириться с тем, что на константинопольский трон садится ее двоюродная тетка. Пыталась даже Заику заставить помочь себе, подлизывалась, ластилась, убеждала:

– Бо, милый братик, ты обязан мне помочь! Ты ведь понимаешь, как тебе будет выгодно, если твоя сестра, а не сестра Сен-Жиля станет императрицей, правда?

– Что ты ххххочешь, чтобы я ссссделал? Поссорился из-за тебя с королем? Пал на колени и молил императора взять за себя самую избалованную девицу христианского мира?

Заика оказался горазд только мать с престола спихивать. Сам ни на что не решался, поэтому сестре мрачно отказывал, а может, просто действовал под указку Бодуэна. Мария не сдавалась, скандалила, угрожала:

– Ты что, не соображаешь, что без союза с Византией один король не спасет тебя от Нуреддина? Первое, на что он тебя надоумил – выгнать греческого патриарха! Думаешь, это императору понравилось?

Обычно Бо от бессилия и досады только слюной брызгал и заикался нестерпимее обычного, но на сей раз неугомонная Мария взбесила его:

– Пппотаскуха! Я тттебя… – топнул ногой, чтобы помочь словам вылететь: – Я тттебя в монастырь запру!

– Правильно маман говорит, что ты полный кретин! Бодуэн прикидывается твоим покровителем, а много тебе с него толка? В Константинополь он почему-то триполийскую тихоню отсылает!

Бо – рослый, но ниже покойного отца, сильный, но не чета Пуатье, пригожий, но не сравнить с Раймондом, – уподоблялся погибшему князю только одним – бешеными приступами ярости. Бросился на сестру, чтобы треснуть ее, но Марию не так-то просто догнать – быстрая, ловкая, она белкой скакала вокруг стола, выплевывая в лицо брату:

– Да, да! Использует тебя! Испппппользует! Боится союза Антиохии с ромеями!

Заика метнул в негодницу серебряным кубком, да с такой силой, что кубок, ударившись о каменный пол, расплющился в лепешку и оставил на плите трещину. Но все же от слов Марии давало трещину и его доверие к венценосному родичу и сюзерену. А шальная задира уже понеслась к матери в скрипторий – жаловаться на недотепу-брата и требовать помощи. У греческих писцов уши вытянулись длиннее бород.

Расстроенная, измученная, вынужденная заниматься докучными документами и рассматривать назойливые прошения в то время, когда на самое насущное – уплату рыцарям – средств не хватало, Констанция схватилась за голову:

– Что я-то могу поделать?!

Одна Изабо хранила спокойствие. Когда умчалась Мария и удалились писцы, навалилась на хрупкий пюпитр пышной грудью:

– Мадам, может, еще не поздно все поправить. Если бы Мануилу не терпелось так же, как семейке Сен-Жиля, брак давно был бы заключен. Но жених всячески мешкает и тянет, продолжает выяснять подробности о нареченной, будто надеется узнать что-нибудь, что позволило бы ему отказаться от нее.