Железный Хромец - Михаил Попов Страница 53

Огонь сказал свое слово, и тогда в конную змею, в жутких судорогах пытающуюся выбраться из собственной, быстро отмирающей кожи, полетели камни, стрелы и все, что оказалось под руками у защитников города.

Как ни странно, когда дошло до нормального сражения, до стрел и клинков, чагатаи немного успокоились. Они выползали, обдирая в кровь бока, из города, но при этом довольно результативно отстреливались.

Вечером этого же дня в доме бывшего начальника городской стражи собрались вожди восстания. Вокруг дома стояло несколько десятков охранников с копьями и факелами – при прежнем хозяине дома не выставлялось и трети этого количества. Из темноты то и дело появлялись какие-то люди, шептали на ухо охранникам условные слова и беспрепятственно проникали внутрь дома. Маулана Задэ, Хурдек и-Бухари и Абу Бекр по докладам своих осведомителей старались составить картину того, что представлял собой Самарканд после утреннего сражения. Постепенно они пришли к выводу, что картина получается не столь радостной, как того хотелось бы.

Во время своего отступления чагатаи застрелили и зарубили очень много защитников города, которые по неопытности своей кинулись преследовать ненавидимого всем сердцем врага, желая добить его. Но оказалось, что враг ранен отнюдь не смертельно, что не издыхает он и способен сопротивляться и отвечать ударом на удар.

– Не может быть! – воскликнул Абу Бекр, когда ему сообщили, сколько убитых и раненых насчитывается в кварталах ремесленников – самой надежной опоры новой власти.

Второй большой неприятностью были пожары. Когда в городе, построенном наполовину из сухой соломы, разводят сотни костров, избежать пожаров практически нельзя. И они вспыхнули. Пыл боя смешался с жаром горящих домов. Выгорели десятки кварталов, а значит, появились новые сотни бездомных.

А бездомные почему-то всегда голодны. Человек с пустым желудком и без крыши над головой не способен долго размышлять о предметах высоких и более-менее отвлеченных. Поздно или рано, но он впадает в апатию или раздражение и становится неуправляем.

Каждый из сербедарских вождей так или иначе чувствовал это.

И вот, когда над Самаркандом уже стояла глубокая ночь, когда пахнущий дымом и спекшейся кровью город начал наконец засыпать, к дому начальника городской стражи явился очередной вестник.

Он был тоже пропущен беспрепятственно. Стражники, сделавшие это, смотрели вслед ему с нескрываемой тревогой. Вестник ничего не сказал сверх того, что было необходимо, но все почувствовали – новость, которую он несет, нерадостная.

Вожди восстания сидели в большой комнате за роскошно накрытым дастарханом, при свете многочисленных светильников, но было слишком заметно, что настроение у них вовсе не праздничное.

Когда пропущенный телохранителями вестник ступил на покрывавшие пол ковры, наиглавнейшие сербедары немедленно обратили на него испытующие взоры.

Хурдек и-Бухари отставил чашу вина.

Абу Бекр отложил баранью кость.

Маулана Задэ бросил на золоченое блюдо виноградную кисть.

Вестник опустил глаза и глухо повторил:

– Они не ушли.

Удар ножом в сердце принес бы пирующим победителям меньшую боль, чем эти слова.

Чагатаи сочли все произошедшее на улицах Самарканда не поражением в войне, а всего лишь неудачей во второстепенном сражении.

Хурдек и-Бухари рассеянно приподнял отставленную было чашу. Абу Бекр вернулся было к своей баранине, но, почувствовав вдруг глубочайшее отвращение к еде, злобно отшвырнул сочный кусок мяса.

И одному и другому было ясно – если Ильяс-Ходжа предпримет настоящую, по всем правилам осаду города, защитить Самарканд не будет никакой возможности.

В амбарах почти нет хлеба.

Купцы попрятали большую часть товаров.

Без регулярного подвоза топлива через неделю остановятся кузницы и невозможно будет выковать даже наконечник для стрелы.

Ремесленники, составлявшие главную ударную силу сегодняшней битвы, не способны к войне долгой и изнурительной. Уже ночью, зализывая раны, они спрашивают себя, зачем они дали втянуть себя в эту историю.

А что говорить о городской черни? И главное: Самарканд не крепость. Нельзя же считать укреплениями кучи мусора, кое-как насыпанные на улицах!

Ильяс-Ходжа потерял много людей, но это значит лишь то, что оставшиеся в живых будут лить кровь и за себя, и за убитых.

И тут, среди потока безрадостных размышлений своих соратников, поднялся Маулана Задэ. На его рябом лице рисовалась какая-то неожиданная решительность.

– Позволено ли мне будет братьями моими удалиться на самое небольшое время для разговора большой важности?

Хурдек и-Бухари и Абу Бекр поглядели на него недоверчиво. Им обоим не слишком нравилась чрезмерная таинственность, которую развел вокруг себя бывший слушатель медресе. Особенно их задевало то, что он не спешил посвятить своих братьев в обстоятельства своей секретной жизни.

С кем он встречается?

Для чего?

Не начал ли он плести какую-то особую сеть, в которую, может быть, рассчитывает поймать и трепальщика хлопка, и стрелка из лука?

Не помышляет ли он об единоличной власти?

Такие мысли не могли не появиться в головах Хурдека и-Бухари и Абу Бекра. И особенно остры они были в моменты наибольшего успеха, когда будущее казалось дорогой от одной вершины к другой.

Другое дело такие дни, как сегодняшний. Легко отказаться от своей доли, когда нечего делить.

Может быть, таинственные дервиши Маулана Задэ помогут и спасут тогда, когда уже никто не в состоянии помочь и спасти?

Почувствовав молчаливое согласие своих соратников, бывший богослов неторопливо вышел из ковровой комнаты.

Где он провел остаток ночи, не узнал никто, по крайней мере никто из тех, кто трапезничал с ним вечером. Результаты его таинственных действий сказались (и уже на следующее утро) в лагере чагатаев.

Ильяс-Ходжа улегся спать на рассвете, ибо только на рассвете закончил советоваться с Буратаем, Баскумчой и другими предводителями туменов из числа тех, что остались в живых и не были тяжело ранены.

Здесь, так же как и в самаркандском дворце, шел подсчет раненых и убитых, здесь, так же как и на сербедарском совете, пытались определить, чего можно ждать от нового дня. Перед тем как лечь спать, чагатайский полководец решил, что оснований для отступления от Самарканда нет. Что толпа взбунтовавшейся черни, несмотря на то что ей сопутствовал успех при первом столкновении, все же не тот противник, от коего надо спасаться бегством.

Горячий и молодой Буратай сразу же поддержал Ильяс-Ходжу в этом решении; Баскумча, славившийся своей осмотрительностью, поначалу возражал, но и то, как потом выяснилось, лишь для очистки совести.

Проснулся Ильяс-Ходжа в бодром и почти веселом настроении. И сразу же направился к шатру, где вчера происходил совет. Стоявшие у входа в шатер стражники склонились перед царевичем.