Тайная история Леонардо да Винчи - Джек Данн Страница 53

Леонардо шагнул с края обрыва, словно бросаясь в море. Проваливаясь в пустоту, он на миг ощутил головокружительный восторг и следом — тошнотворный страх, от которого сжалось сердце. Хотя он работал воротом и стременами, заставляя крылья двигаться, он не мог удержать себя на высоте. От многочасовых упражнений его движения стали почти рефлекторными: одна нога отбрасывается назад, опуская одну пару крыльев, руки бешено крутят ворот, поднимая вторую, кисти рук выворачиваются то влево, то вправо. Он работал с механизмами, вкладывая в свои усилия каждую крупицу своих высчитанных двухсот фунтов мускульной силы, и мышцы его горели от напряжения. Хотя Великая Птица могла планировать, но в передачах слишком сильно было трение, да и сопротивление ветра оказалось чересчур велико. Он едва мог шевелить крыльями.

Он падал.

Знобящий, режущий ветер терзал его слух непрерывным воем. Одежда хлопала вокруг тела, словно ткань его то поднимающихся, то опускающихся крыльев, а небо, холмы, лес и горы спиралью кружились вокруг, и Леонардо ощутил ледяное касание возвратившегося наяву кошмара — кошмара о падении в бездну.

Но падал он сквозь свет, столь же мягкий, как масло. Под ним был знакомый край его юности — и он, вопреки всякой логике, рвался к небу, чтобы схватить его руками. Он видел дом отца, а вдалеке — Апуанские Альпы и древний мощеный тракт, проложенный еще до того, как Рим превратился в империю. Его чувства обрели ощущение сна, и он молился, дивясь себе и глядя на пурпурные тени деревьев внизу, готовых пронзить его словно копья, и все давил, давил на педали и вращал механизм ворота.

Затем он ощутил вкруг себя порыв теплого воздуха и внезапно — головокружительно, непостижимо — начал подниматься.

Крылья его были распростерты и неподвижны. Они не шевелились, и все же он поднимался. Словно Божья рука влекла Леонардо ввысь, в небеса; а он вспоминал, как выпускал коршунов и следил, как они ищут воздушные потоки, чтобы подниматься, паря и не махая крыльями.

Так и Леонардо теперь поднимался в теплом потоке — приоткрыв рот, чтобы облегчить растущее давление в ушах, — пока не увидел вершину холма в ста пятидесяти саженях под собой. Край холмов и рек, хуторов и лесов отдалился, превратившись в аккуратный чертеж из завитков и прямоугольников — след трудов человека на земле. Во время подъема солнце, казалось, засияло ярче, будто сам воздух был менее плотным в этих разреженных областях. Теперь Леонардо устрашился, что его может притянуть слишком близко к сфере, где воздух оборачивается огнем.

Он повернул голову, дернув петлю, связанную с рулем, и обнаружил, что может до некоего предела выбирать направление полета. Но тут парение прекратилось, словно пузырек теплого воздуха, в который был заключен Леонардо, вдруг лопнул, прорвался. Ему стало холодно.

Воздух был холоден… и недвижен.

Леонардо яростно заработал воротом, надеясь, что сможет махать крыльями, как птица, покуда не отыщет новый поток теплого воздуха; но ему не удалось добиться движения вперед.

Снова он падал — по дуге, как стрела.

Хотя сопротивление воздуха было так велико, что он не мог удерживать крылья в горизонтальном положении, он развил достаточную скорость, чтобы начать подъем. Он немного поднялся, но порыв ветра сшиб его, ударив незримым кулаком Великую Птицу.

Оставалось лишь надеяться на то, что ему удастся поймать еще один восходящий поток.

Вместо этого его захватил воздушный водоворот, отшвырнув летающую машину, как щепку, в сердце бури. Леонардо изо всех сил пытался удержать крылья в горизонтальном положении. Он боялся, что ветер оборвет их. И действительно, беспорядочные порывы ветра словно сговорились сбросить его вниз и размозжить о скалу.

Время для Леонардо замедлилось — и в один долгий миг он увидел поляну в лесу словно в увеличительное стекло. Он увидел людей, которые глазели на него, вытянув шеи; и в этот пронизанный ветром миг он вдруг взглянул на себя свободно, по-иному. Словно это и не он падал навстречу смерти.

«Где же славословия и здравицы? — подивился он. — Или люди онемели и устрашились при виде того, как один из них падает с неба?» Скорее уж они втайне желали ему упасть — их подспудные порывы вряд ли отличались от устремлений толпы, не так давно склонившей несчастного, обезумевшего от любви мальчишку крестьянина спрыгнуть с крыши на каменную мостовую виа Калимала.

Справа от себя Леонардо заметил коршуна. «Не видение ли это?» — подумал он, вспоминая давнишний сон о большой птице: коршун упал на него, тогда еще младенца в люльке, и отхлестал по лицу гладкими, маслянистыми перьями хвоста.

Земля была уже всего лишь в пятидесяти саженях.

Коршун попался в ту же ловушку, что и Леонардо; и он увидел, как птица, накренясь, ушла в сторону и полетела по ветру. Леонардо переместил центр тяжести, манипулируя рулем, и изменил угол наклона крыльев. Так ему удалось последовать за коршуном. Руки и ноги у него были тяжелыми и бесчувственными, точно свинцовые гири, но, по крайней мере, он сумел хоть немного сохранить управление машиной.

И все же он падал.

Он уже слышал, как кричит внизу толпа. Она редела, словно люди разбегались с его пути. Он подумал о Катерине, о своей матери.

И следовал за коршуном, точно это было его вдохновение, его Беатриче [42].

Катерина.

Джиневра.

И земля, встающая на дыбы.

На миг Леонардо завис над темно-зеленым покровом леса. Но — лишь на миг. Теплый ветер обдул его, и Великая Птица взмыла, оседлав воздушный поток. Леонардо поискал взглядом коршуна, но тот исчез, словно был духом и теперь воспарил, лишенный веса, через все сферы к источнику вечного движения. Леонардо попытался направить полет машины так, чтобы приземлиться где-нибудь в полях, за лесом.

Теплая струя влекла его ввысь и вдруг, словно издеваясь, исчезла. Стараясь не двигать крыльями, Леонардо несколько секунд скользил по ветру. Но вот новый порыв отбросил его назад, и он упал…

Шлепнулся оземь.

Спесивец.

«Я вернулся домой, чтобы умереть».

И ему представилось, будто он стоит перед бронзовой статуей, что хранит вход в собор его памяти. Это трехглавый демиург. Лица его отца, Тосканелли, Джиневры глядят на него; но именно Джиневра произносит слова, что освободят его от мира, слова, записанные Лукой: «Nunc dimittis servum tuum, Domine» [43].

«Нет, Джиневра, я не могу оставить тебя. Я люблю тебя. Я не завершил еще своего труда, своего…»

Лицо отца хмурится.

Леонардо проиграл.

Деревья кружились под ним, плясали, словно сорванные с корней. И снова нарушился естественный ход времени. Леонардо видел знакомые лица; видел камни, лежащие, как алмазы, в черной грубой земле; лохмотья перистых облаков, за которыми сверкает солнце; кустарник на горном склоне; растения с длинными листьями, пронизанными четкой тонкой паутиной жилок.