Проклятый род. Часть 2. За веру и отечество - Виталий Шипаков Страница 51

– Да век бы не видать этих воров, но разве Годунову откажешь, – принялся оправдываться воевода.

– Так это, стало быть, тебя Бориска надоумил казаков приветить? – сварливо вскликнула толстомясая чаровница.

– А кто ж еще-то. Ванька-атаман сомнение высказал, дескать, как бы его воины с перепою каких бесчинств в кремле не натворили. Вот окольничий ко мне их и спровадил, с глаз подальше.

– Так ты, Михайло Николаевич, круглый дурак, – уже не закричала, а вкрадчиво промолвила рыжая бестия.

– Это почему?

– Да потому, что теперь за все с тебя царь спросит.

– С какой стати? Казаков в Москву князь-воевода по совету Одоевского направил. Вот пусть Шуйский с князем Никитой и держат ответ, коль разбойники какую пакость выкинут.

– А лазутчицу шляхетскую тоже Шуйский заслал? – все так же вкрадчиво спросила неуемная злодейка.

– Какую такую лазутчицу? – возмутился Мурашкин, однако в голосе его Лысый уловил плохо скрытый страх.

– Эту самую, полячку синеглазую. Хоть кто-нибудь спросил, откудова она к разбойникам прибилась?

– Так ее Княжич, этот самый, ихний атаман, в Диком Поле у татар отбил и князю Дмитрию отдал. То ль за деньги, то ли так, по дружбе, толком я не понял.

– Ты об этом, милый муженек, Данилке-палачу расскажешь, когда вас с Новосильцевым огнем пытать начнут. Ну, по Митьке-то давно топор плачет, но ты-то зачем голову в петлю сунул? А обо мне подумал, старый черт? – уткнув лицо в подушку, несчастная жена зарыдала горькими слезами.

– Не плачь, Агафья Тихоновна, – попытался успокоить воевода свою строптивую половину.

– Я так думаю, сомнения твои напрасны. Годунов, он шибко хитрый, непременно б распознал лазутчицу, а Борис перед полячкой мелким бесом рассыпался, слова любезные ей говорил. Очень уж хотел шляхтянку в кремле на жительство оставить, да Ванька Княжич помешал.

– Захотел бы, так оставил. Казак окольничему не указ. А он, татарин хитрый, к нам ее спровадил, – враз прервав рыдания, бойко заявила Агафья.

– И что ж теперь мне делать? – потерянно спросил Мурашкин.

После недолгого раздумья его жена-советчица уверенно сказала:

– Времени терять нельзя, садись за стол, Михайло Николаевич, будем донос писать.

– Кому писать-то?

– Ясно дело – государю. Не Бориске же, который, видно, сам в лазутчицу влюбился, а потому ее покрывает.

– А на кого писать?

– Пиши на всех: на полячку, на Митьку Новосильцева, про Годунова тоже не забудь.

– А вдруг царь дознание проведет, и шляхтянкина вина не подтвердится. Как тогда?

– Будь спокоен, подтвердится. Она уж тем виновна, что такой красивою на белый свет родилась, – заверила Агафья Тихоновна. – Да ты сам-то посуди – государь наш сластолюбец редкостный, разве он от такой крали откажется. Царю, конечно, ни муж ее, ни казаки не помеха, он сучку эту все одно не упустит, но ты своим доносом ее Ивану Васильевичу прямо в руки предоставишь на самом что ни есть законном основании.

– Оно, конечно, так, а все же как-то боязно, – промямлил Мурашкин.

– Ну тогда сиди и жди, когда Грязной тебя на дыбу потащит, – пригрозила мудрая жена и отвернулась к стенке.

Неужто воевода на бабий уговор поддастся, усомнился Лысый, переводя свой взор с пышнотелой Агафьи на ее тщедушного муженька.

И Михайло Николаевич поддался. Посидев чуток в раздумии, он обреченно изрек:

– Будь по-твоему, – и, поднявшись с супружеского ложа, направился к столу.

– Это что ж такое деется, из-за бредней ревнивой бабы столь людей голов лишиться могут, – возмутился сразу протрезвевший Никита. Он уже собрался было вломиться в опочивальню и устроить погром, но вовремя одумался. – Надо Ваньке рассказать обо всем, он лучше моего эту сволочь трусливую с его рыжей сукой образумит.

Выказав свое презрение хозяевам тем, что справил нужду прямо у двери опочивальни, Лысый пошел искать старшин. Со слов Агафьи он уразумел, что они где-то рядом. Крадучись шагая по полутемной галерее, Никита вскоре услыхал за одной из дверей певучий Еленкин голос. «И у нас всем баба заправляет», – с досадою подумал не обделенный разумом казак. В отличие от остальных хоперцев, Лысый недолюбливал прекрасную литвинку, совершенно справедливо полагая, что от такой красавицы добра не жди. Рано или поздно, а все равно беду накличет, и опасения его, похоже, начали сбываться.

15

Своих знатных гостей воевода разместил в покоях, по всей видимости, предназначенных для приезжей родни. Посреди большой, но довольно уютной горницы стоял резной дубовый стол, окруженный такими же креслами, а вдоль стен располагались роскошные лежбища с пышными пуховыми перинами, покрытыми медвежьими шкурами.

Во главе стола, лицом к двери, сидела Еленка. Муж ее с Игнатом и Разгуляй с Лунем обосновались по обе его стороны, а Лихарь на другом конце. Не в пример казакам, старшины были почти трезвы и обсуждали положение своих не шибко радостных дел. Только Княжич, судя по печальной улыбке на лице, уже изрядно перебравший, не участвовал в совете. Даже не раздевшись, Ванька увалился на постель и пил вино прямо из кувшина, отрешенно глядя в потолок. Тем не менее он первым заметил вошедшего Никиту, остальные были шибко заняты беседой.

– Чего стоишь? Проходи, садись, – кивнул Иван на соседнее лежбище и, догадавшись, что Никита заявился неспроста, спросил: – Рассказывай, что стряслось?

– Да как сказать, – замялся Лысый. – Выйди на минутку, поговорить бы надо.

– Надо, так надо, – Княжич поднялся с постели. Махнув рукой тревожно встрепенувшейся Елене, мол, не беспокойся, он вышел вместе с Никитой и, едва переступив порог, опять спросил: – Что там наш хозяин учудил?

– А ты откуда знаешь, что хозяин? – удивился Лысый Ванькиной прозорливости.

– Нетрудно догадаться. С чего бы ты еще, выпучив глаза, примчался среди ночи.

– Донос Михайло Николаевич сочиняет. Княгиню нашу лазутчицей шляхетской пред государем выставить решил. Это рыжая его подначила.

– Понятно дело, сам Мурашкин до такого никогда бы не додумался, – равнодушно подтвердил Иван. – Ладно, веди меня к нему, почитаем, что там друг любезный наш насочинял.

Подойдя к указанной Никитой двери, Княжич сходу отворил ее ударам сапога. Глазом не моргнув в ответ на истошный хозяйкин вопль, он направился к воеводе, который, сидя за маленьким писчим столиком, весь в поту от страха и усердия, выводил какие-то каракули на белом листе.

– Утро доброе, Михайло Николаевич, – с радостной улыбкой на губах поприветствовал Ванька хозяина.

– А разве уже утро, – пролепетал Мурашкин, сразу сделавшись белей своей цидулы.

– Надо полагать, коль ты уже трудами праведными занят. Вижу, пишешь что-то. Дай мне почитать, а то за ратными делами грамоту совсем забуду, – все так же радушно улыбаясь, есаул потянулся за писаниной. Воевода попытался было воспрепятствовать ему, но, получив увесистый подзатыльник, уткнулся носом в чернильницу.