Братья - Юрий Градинаров Страница 51

– А лететь можешь?

Подбитая птица взмахнула одним крылом. Самец раскинул над ней широкие, полные сил крылья, словно хотел поднять ее в воздух. Потом вытянул шею, и головы сошлись для прощания. Над рекой раздался громкий гусиный гогот. Охотники, услышав, вздрогнули. Он показался криком отчаяния, а может быть, упрека. Киприян Михайлович не отрывался от бинокля. Он видел картину от начала до конца. Когда гусь взлетел и издал прощальный клич, из глаз Киприяна Михайловича полились слезы. Он, расстроенный, подошел к скрадку Федора Богдановича, где все толпились у подзорной трубы:

– Что я наделал? Сколько боли я причинил! Лучше бы наповал! Ах, как они прощались! Их сердца добрее людских. Это потрясение я буду помнить всю жизнь.

И он вытер слезы.

– Видел! – за всех отозвался Шмидт. – Жаль подранка, умрет на холодной льдине.

– Не жить ему и суток! Песец учует – сразу сожрет. Или чайки склюют, – сказал Сотников. – Надо было спуститься да добить. Поленился. Теперь душа неспокойна. Грех принял на душу.

Отец Даниил вздохнул:

– Эх! Трогательно и жестоко. Мы отбираем у птиц жизнь, дарованную Богом. Хоть Он и дозволил человеку это делать. Библия гласит, что дано одним, не должно быть отобрано другим. Помолюсь за всех вас. Попрошу Бога о прощении.

– Ты, святой отец, и о себе проси. У тебя грехов поболе, чем у нас. Гусей завалил вдвое, чем я, и крест с груди не снимал, – кольнул купец.

– Мне по сану спишется, а вам Бог и ногой не шевельнет, чтобы сей грех простить. Обязательно молиться буду За вас! Да и вы не забывайте о Боге перед сном. А в полдень хоть креститесь перед трапезой. Потому чарку подадите мне за обедом самую большую. Мне одному пред Богом ответ держать за паству свою, – перевел в шутку отец Даниил упрек.

– Налить-то мы тебе нальем! Только ты не гневи Бога разглагольствованиями, как язычник. Помнишь, в Писании сказано: «Во многоглаголании нет истины», – поставил на место святого отца Хвостов.

– Так-то оно так! А помнишь, что наш классик сказал? Нет?

– Какой? – спросил Мотюмяку.

– По-моему, Александр Сергеевич Пушкин. Он призывал «глаголом жечь сердца людей!» Вот я вас глаголом и привлекаю к Богу, – ответил отец Даниил.

– А я зову на ужин. Только гусей прошу зарыть в снег, чтобы порчи не допустить.

В избушке догорали свечи. Запах вареного гуся витал над столом. Железная печурка накалилась докрасна, но отсыревшая с началом весны заимка еще не нагрелась. Горячий воздух постепенно вытеснял сырость из четырехгранного бруса, дощатого пола и насыпного потолка. Пока в избушке прохладней, чем на улице. В окошко, выходящее на Енисей, заглядывал яркий луч плывущего на запад солнца.

Федор Богданович с Василием у избушки на солнцепеке ожидали ужин и смачно пыхтели трубками. Шмидт внимательно смотрел на препаратора Савельева:

– Слушайте, Василий, ваше лицо, как у арапчонка, коричневое. Даже борода успела выцвести. А знаете, почему так загар пристает?

– Не точно, но догадываюсь! Здесь плотность воздуха ниже, чем, скажем, в Питере. Отсюда солнечные лучи, проходя через атмосферу, меньше теряют своей энергии.

– Вы правы! Эффект, как в горах. Там разреженный воздух, и загар липнет быстро, как здесь, – подтвердил Федор Богданович.

– Жаль, что нет зеркала, а в быстром ручье лица не разглядишь, – посетовал препаратор. – И вы бы, Федор Богданович, полюбовались своим загаром. Вы коричневей арапа. Так-то!

Потирая руки, вышел из избушки Хвостов:

– Фу, хоть погреться на солнышке! А то у печки жарко, а у стены холодно. О загаре – не волнуйтесь! У меня гусиный жир. Лицо смажете – и сидите в скрадке спокойно. Кожа останется цела-целехонька. Ну, пойдем первого гуся пробовать. Таков наш обычай.

Ужинали спехом. Азарт охоты снова тянул в скрадки, над которыми клин за клином тянулись на север гуси. Оголившиеся от снега сопки притягивали птиц чернотой, южной привычностью, где можно отдохнуть, заморить червячка всем, что вытаяло после зимы. А потом дальше сотни верст махать крыльями без посадки. И они, одурманенные парящими пятачками «обетованной» земли, без круга садились на бесснежье, получая вместо желанного корма свинцовые пули.

Охота для всех, кроме Шмидта и Савельева, – дело привычное и, пожалуй, будничное. Только ленивый или юродивый в низовье не охотник. У пришлых людей или затундринских крестьян мужики и бабы равны в работе. Мозолисты руки у тех и других от весел, ноют плечи от прикладов, водянками наливаются натертые от ходьбы на лыжах ноги по путику. И носы, и щеки, и лбы покрываются шелухой и сухой корочкой, обласканные морозами. Оленьи и собачьи упряжки подвластны как мужскому, так и женскому умению. А еще печь топить, уху варить, гуся коптить, рыбу солить, оленя свежевать, носки, вареги вязать, ичиги и другую одежонку шить. Сноровисты в работе и ни в чем не уступают друг другу, хотя хозяйством верховодят мужики. Они же и батраков нанимают на путину или охоту, подсобить заготовить на зиму рыбу, мясо, дрова. Нанимают не от лени, а от нехватки рук и скоротечности охоты или рыбалки. Упустишь день, упустишь неделю – и ушел олень на север, рыба на нерест, а сухой ивняк становится трухой. А голод и холод в низовье страшен, когда потеряно впустую время.

Но даже в будничности и Хвостову и отцу Даниилу и Сотникову хотелось быть первым и в охоте, и оказаться метче в стрельбе. Доказать, что твой штуцер или зауэр лучший в округе. А Федору Богдановичу и Василию Савельеву хотелось проверить себя, на что горазды в охоте, присмотреться к хозяевам, к их ухваткам, кое-что взять на заметку, чтоб уютнее себя чувствовать в тундровый полевой сезон. После весновки долго, при случае, вспоминают последнюю охоту, кто удачлив, а кто нет. Каждый охотник добавляет в побасенки кучу небылиц, не только о себе, но и товарищах. И ходят потом легенды из уст в уста по станкам, по бескрайней тундре, славя одних и высмеивая других.

К вечеру второго дня азарт пошел на убыль. Насытились свежим воздухом, весенним красящим лица теплом, стаями летящих птиц и грохотом беспорядочных выстрелов. За столом базланили, кто и как целился, куда попал гусю, чьи пули улетели в тундру. Галдели, перебивали друг друга, взвешивали на руках, чей гусь тяжелее. Наконец решили расстрелять один профиль. Наметили головешкой черный круг и начали по очереди долбить эту досточку, похожую на гуся. Пуляли с пятнадцати метров. Пороховой дым не успевал рассеяться от одного выстрела, как за ним шел второй, третий, четвертый. Мотюмяку стрелял последним. Он вогнал два патрона, подошел к профилю, определил на глаз середину намеченного круга, отошел на положенное расстояние и вскинул винтовку. Долго не целился. Знал, глаз устанет, руки задрожат, да и устойчивость на снегу обманчива. Выпалил дуплетом. Две пробоины оказались прямо в центре. И хоть зауэры были у Сотникова и отца Даниила, лучше Хвостова никто не стрелял.

– Вот что значит настоящий тундровик! – восхитился Федор Богданович, хлопая Мотюмяку. – Даже бывалых казаков обошел в стрельбе.