Блудное чадо - Дарья Плещеева Страница 5

Вопрос Ивашку озадачил. Непростой был вопросец, а с подковыркой. Видимо, пока Ивашка хлебал ботвинью, младший Ордын-Нащокин что-то в Кремле натворил.

– А ему и ладить не приходилось. Кто скажет слово поперек воеводскому сыну?

– Ты прав. Но если бывал чем-то недоволен – что делал? Шумел, батюшке жаловался, оплеухой награждал? Или выжидал случая, чтобы поквитаться?

– Нет, оплеух за ним не водилось. Он, Воин Афанасьевич, кроток, да только…

– Что?

– Уж и не знаю, как сказать, чтобы понапрасну не опорочить.

– Да говори уж, как есть.

– Мне все время казалось – он потому на нас не сердится, что за людей не считает. Если оса укусила, чего на нее, дуру, сердиться? Батюшку своего он уважает, да только…

– Из тебя каждое слово клещами тянуть?!

– Только тогда и рад, когда к батюшке наезжают иноземцы или когда батюшка его в Митаву с собой берет или даже одного посылает. Вот если иноземец над ним посмеется, тогда будет большая обида. А то еще было – герцогинины девки над ним смеялись, очень огорчился. А им что – лишь бы зубы скалить! Был бы он ростом на два вершка повыше, да в плечах пошире, да личико не с кулак… Они бы сами на нем висли, я этих девок знаю, они все порченые!

Башмаков задумался.

– Ладно, дам я тебе месячишко на поиски невесты для Васильева, – сказал он. – Но, чтобы не разленился, будешь ходить на службу в Посольский приказ, поучишь там молодых толмачей. И сегодня же сбегай на Варварку, спроси, где дом купца Кольцова, навести Воина Афанасьевича. Узнай, как он там устроился, не надобно ли чего, да приглядись – доволен ли или сердит. Ты его лучше знаешь, ты догадаешься. И тут же донесешь. Ну, ступай!

Сперва Ивашка поспешил к себе в Замоскворечье – обрадовать жену. Потом, поскольку еще не вернул бахмата в государевы конюшни, поехал верхом на Варварку. Там узнал, что Ордин-Нащокин-младший отправился в конную прогулку с приятелем, Василием Чертковым, которого знал еще с псковских времен. Раз привел с собой хорошего аргамака – грех не покататься, людей посмотреть, себя показать. Ивашка согласился, что воистину грех, и отправился доносить Башмакову: Воин-де Афанасьевич жизнью доволен, развлекается.

На следующий день он опять побывал на Варварке и узнал, что воеводский сын с приятелем собрались в Донской монастырь – Богу помолиться. Оба, отъезжая, были веселы, Чертков даже хохотал. Ивашка Черткова не знал, иначе бы возразил, что это беспокойное чадушко всегда хохочет.

Третья попытка увидеть Воина Афанасьевича тоже кончилась ничем, но кольцовский сторож сказал: гость уже поговаривал об отъезде в Царевиче-Дмитриев. Это Ивашку удивило: он знал, что Воин Афанасьевич полагал провести в Москве седмицу, а то и две. Но спорить со сторожем он не стал.

Все это было исправно донесено Башмакову, и тот подтвердил: собирается отряд, чтобы ехать в Царевиче-Дмитриев, пойдут казаки взамен тех, которых прислал Ордин-Нащокин, и еще другие – сменить тех, что замарали себя всякими пакостями. Также, благо есть хорошая охрана, повезут дорогие меха на подарки знатным людям и всякие поделки из рыбьей кости.

Ивашка испугался: как бы Башмаков, забыв про обещание, и его с тем отрядом не отправил. Но Башмаков на память не жаловался.

Придя домой, Ивашка даже не был впущен в покои, а велела ему матушка сидеть в саду, коли так уж захочется спать, – пусть кинет тулуп на лавку в подклете, потому что не до него – невестка рожает. И там, в горницах, повивальная бабка устроила такую суету с повелениями и причитаниями – хоть святых выноси да и сам выходи.

– Спать? – переспросил удивленный Ивашка. – Господи Иисусе!

Он понесся к отцу Кондрату, потребовал, чтобы тот отворил церковь и приступил к молебну во здравие. Посулил полтину да десять копеек сразу на свечи пожертвовал. Отец Кондрат еще просил помощи по хозяйству – нужно было новый сундук по узкой, с высоченными ступенями лестнице в светелку втащить. И, пока он Богу молился за рабу Дарью, Ивашка с работником Кузьмой маялись с сундуком, предназначенным не столько для хранения девичьего приданого, сколько для внушения трепета свахам: обе поповны, Соломия и Степанида, были девки на выданье, и отец Кондрат, зная, что одну следует отдать за лицо духовного звания, которому потом передать свой приход, вторую хотел видеть за дворянином, пусть даже обнищавшим и голоштанным.

Потом Ивашка поспешил домой – чтобы хоть быть поблизости от жены. Он бродил по саду, рука сама сдернула с ветки незрелое яблоко, насилу отплевался. Из открытого окошка горницы доносились то стоны, то крики. Длилось это дотемна, потом шум стих. Ивашка, испугавшись, побежал к дому, взлетел на высокое крыльцо и столкнулся с матушкой.

– Сын, сыночек! – крикнула она. – Такой ладный парнишечка, богатырь!

Ивашка, без всякого почтения отодвинув мать, ворвался в горницу. Там уже обмывали младенца в лохани. Увидев мужчину, женщины закричали, повитуха накинула на роженицу грязную простыню, ее помощница хотела вытолкать Ивашку, он отмахнулся и упал на колени перед постелью. Дениза, совсем слабенькая, повернула к нему голову.

– Я обещала… – прошептала она.

Ивашка взял жену за руку и, неожиданно для себя, эту руку поцеловал.

Потом его все же выставили.

Спал он в подклете, поднялся ни свет ни заря. Зная, что Дениза должна спать, и спать много, он бросил камушком в окошко Анриэтты. Нужно было хоть с кем-то поговорить о сыне. Анриэтта не отозвалась, Ивашка опять пошел в сад. Он был счастлив безмерно. Там, в саду, его и нашла матушка.

И началась вся та радостная суета, которая сопутствует крестинам и крестинному угощению. Хорошо, в Посольском приказе знали, что Ивашке предстоит такой замечательный праздник, и никого за ним не посылали. Кончилось тем, что Ивашка счет дням потерял. То он с женой сидел, то свахе Марковне приметы и качества будущей невесты втолковывал, то со свахой Петровной ругался: она, Петровна, хотела девку-перестарка подсунуть, а коли перестарок – значит, страшнее чумы и холеры. В приказ он тоже ходил – нельзя не ходить, тут же Башмакову донесут. Словом, ни минуты спокойной у Ивашки не было.

И вот настала ночь, которая поставила крест на его приятном и веселом житье.

Все уже легли, когда прискакал конюшонок с Больших Аргамачьих конюшен, ведя в поводу другого коня – для Ивашки.

– Дементий Минич к себе звать изволят, – сказал конюшонок, парнишка лет четырнадцати. – Спешно!

Он был очень горд тем, что выполняет приказание самого Башмакова.

Ивашка быстро оделся, поцеловал встревоженную Денизу и перекрестил колыбельку со спящим Митенькой.

Ночью, когда кремлевские ворота все на запоре, для гостей есть калитка у Боровицких ворот – принимать и посылать гонцов, до рассвета впускать тех служителей, что не в самом Кремле живут, а поблизости. Конюшонок спешился, вошел сам и втянул за повод коня, Ивашка – также. Сторож не сказал ему ни слова. Отдав бахмата конюшонку, Ивашка пошел, куда велено, – к Приказу тайных дел, располагавшемуся не в каменном приказном здании, а чуть ли не в самом Верху, поблизости от государевых покоев. Там его по пути дважды остановили сторожевые стрельцы, но он благополучно добрался до Башмакова.