Сибирский кавалер - Борис Климычев Страница 5

Но вот пришел Малерб и показал французам,

Простой и стройный стих, во всем угодный музам,

Велел гармонии к ногам рассудка пасть

И, разместив слова, удвоил тем их власть.

Неизвестно, какое продолжение мог получить этот разговор, но тут появился Пьер.

Томас спрятался в кустах, и ревниво, с бьющимся сердцем, следил за этой парочкой. О, как это было горько, что с красавицей Палашкой гуляет другой! Как обидно! Но что же делать? Томас здесь только гость, хуже того, приживальщик. А князь со своей дворней делает что хочет. Может убить любого из своих рабов и ничего ему не будет. О! Французские крестьяне такого с собой вытворять бы не позволили. Там быстро возникла бы Жакерия [7]. Бывало ведь, что вооруженных до зубов рыцарей в их неприступных замках громили непокорные французские землепашцы.

Томас опять вспомнил ту бурную ночь, когда в спальню Жевахова с ножом пробрался крепостной художник Мухин. Пьер Жевахов лежал в то время в постели с Палашкой, и разъяренный юноша нанес ему удар в грудь ножом. Жевахова спас бывший на груди его медальон. Удар пришелся именно в медальон, нож потом соскользнул и уперся в ключицу, сила удара была ослаблена.

Крики Палашки и Жевахова, топот разбудили тогда Девильнева. При свете луны он увидел бегущего по саду Мухина, за ним с пистолетом мчался обнаженный Жевахов, оставляя на траве следы крови, Палашка на бегу кричала срывающимся от страха и все-таки мелодичным голоском:

— Петя! Не убивай его! Ваша светлость, Петечка, свет очей моих, не надо!

Грохнул выстрел. В доме завопили, загорланили. Одновременно Томас увидел возле окон странные фигуры, на головах у них были конические колпаки с прорезями для глаз. Они молча глядели на Девильнева.

Тут появился Еремей со свечой. Кряхтя и почесываясь, он недоуменно спрашивал:

— Где? Что?

— Там, на улице! — неопределенно махнул рукой Томас.

В доме зажигалось все больше свечей. Люди выбегали в сад. Томас, накинув халат, тоже вышел из дома.

Зажгли факелы. Из глубины сада слышались крики и стоны. При свете факелов Томас увидел мужиков, вязавших раненного в ногу Леху Мухина. Палашка заламывала руки и восклицала:

— Господи прости! Прости меня, грешную!

Пьер Жевахов приказал Еремею:

— Мухина вылечить и выпороть на конюшне, потом сдашь его в полицию. Пусть в Сибири кайлом рисует!

— Все в точности исполним, ваша светлость! У вас кровь течет, ваша светлость, я сейчас же отправлю коляску за лекарем.

— Никаких лекарей! У меня есть бальзам! Я этим коновалам не доверяю! — сказал Жевахов.

С той памятной ночи прошло уже немало времени. Мухина выпороли. Заковали в кандалы и увезли. Жевахов показывал Томасу рану на груди, она кровоточила, но Пьер не обращал на это абсолютно никакого внимания. Когда Томас просил его быть осторожнее, Жевахов говорил:

— Да ну! Заживет как на собаке!

Томас стал плохо спать, и не раз, неожиданно проснувшись ночью, замечал в саду возле окон странные фигуры с белыми колпаками до плеч, они смотрели на него сквозь прорези для глаз пристально и грозно. Он стал с вечера класть под подушку пистолет. Странные фигуры какое-то время не появлялись. Он уж думал, что это была галлюцинация. Но однажды ночью опять увидел в окне этих немых соглядатаев. Он вытащил пистолет, но окно вдруг окрасилось в черный цвет, и уже невозможно было что-нибудь разглядеть.

Он рассказал о ночных видениях Жевахову, но тот отмахнулся:

— Померещилось! На ночь полстакана водки — и будешь спать как убитый. И еще есть средство. Выбери в моей дворне подходящую девку, она тебя так умотает, что и снотворного не потребуется.

Не мог же Томас сказать другу, что самая подходящая — это Палашка. Это её глаза не дают ему спать по ночам.

Теперь Пьер прогуливался с Палашкой, а бедный Томас глядел из своего зеленого убежища и вздыхал.

Он отвернулся и пошел к дому напролом сквозь кусты, обдирая в клочья одежду. Он в тот день не вышел к ужину, сказался больным. Пьер к вечеру был пьян, потому и не обратил внимания на состояние своего друга.

А наутро пробуждение и Пьера, и Томаса было ужасно. Томас очнулся оттого, что на него навалилось нечто тяжелое. Он хотел было сунуть руку под подушку, где лежал пистолет, но ему и шевельнуться не дали. В усатом здоровяке он узнал полковника, с которым познакомился в экипаже, едучи от Варшавы до Москвы. Теперь полковник ударил его рукоятью пистолета по затылку.

Из спальни Пьера раздался разъяренный крик, он звал дворню на помощь. Здоровенные мужчины в серых камзолах выволокли его, в разорванной рубахе, которая была в крови, бежавшей из раскрывшейся раны.

— Еремей! Зови крестьян с вилами! Пусть выручают!

— Извини, батюшка, — отвечал Еремей, — что тебя волокут, то государские дела. Нам, темным, в эти дела влезать не приходится.

— Засеку! — кричал Пьер.

Между тем незнакомцы обвязали Пьера веревками так, что он ни рукой ни ногой двинуть не мог. И понесли его, словно немецкий тюфяк, и затолкали в карету, в которой даже и малого оконца не было. Через минуту в ту же карету затолкали и Девильнева.

— Иван Осипович! — сказал Томас. — Помните, мы с вами вместе ехали от самой границы и до Москвы. Почему связан князь? Зачем меня связали? В чем дело?

— Дело в шляпе! — сказал Иван Осипович. — Сиди, француз, и молчи, когда надо будет, тебя спросят, тогда и говорить будешь. Это, француз, тайна. И она велика есть. Тут тебе не Париж…

Карета тронулась, и в её полумраке Иван Осипович запел странную песню:

В тишине на Амстердамусе

Мы с тобою повстречалися,

На канале возле ратуши

Темной ночью обвенчалися.

Ты с арапов привезенная,

А я русский, беглый каторжник,

И душа моя спасенная

До утра от счастья плакала.

Под мосточком да под каменным

Мы с тобою свадьбу справили,

Нас с тобой лягуши славили,

И стрекозы нас забавили.

— Ты, певец! — произнес в темноте голос Жевахова. — Славная песня. Но при чем тут Амстердамус? Матросом был что ли? Если был матросом, значит, человек компанейский. Прикажи веревки ослабить, все же я — раненый человек.

— Матросом я не был, — отвечал Иван Осипович, — но всегда хотел быть им. Вот и написал песню, в ней живет моя детская мечта. Я могу песни сочинять, могу мечтать. А развязывать тебя не стану. Ты сладко пил и ел. Мягко спал. Так испробуй теперь немного и жесткой жизни.