Ниндзя в тени креста - Виталий Гладкий Страница 48

Однако когда фидалго попытался забрать у азиата меч (что оказалось совсем непросто; он вцепился в него мертвой хваткой), тот вдруг открыл глаза и молвил несколько слов, судя по интонации, угрожающих.

– Фух! – облегченно вздохнул де Алмейда, сел на палубу рядом с азиатом и перекрестился. – Спасен! Возблагодарим Господа нашего! Прибудем в Малакку, обязательно поставлю большую свечу в храме Девы Марии за ее помощь в чудесном спасении этого язычника. А то, что он не христианин, видно по этому амулету, – фидалго указал на открытую грудь юноши.

На шее молодого человека на шелковом витом шнуре висела небольшая ивовая чурка с многочисленными насечками.

– Но прежде чем он встанет на ноги, – продолжал фидалго, – нужно дать ему вина и растереть генуэзской аква-витой [56]. У меня осталось немного… Орланду! – подозвал он одного из наемников. – Принеси заветный кувшин. Он в моей каюте под койкой.

Когда спасенного напоили подогретым вином со специями и хорошо растерли крепкой настойкой, он наконец полностью пришел в себя и принял сидячее положение, по-прежнему не выпуская меча из рук. Пока длились эти «медицинские» процедуры, матросы живо обсуждали «эпический подвиг» Фернана де Алмейды, восхищаясь его храбростью, а наемники, с которыми он немало съел соли в походах и побывал не в одном сражении, лишь посмеивались. Уж они-то знали, что их командир никогда не бросит человека в беде, даже если это солдат другого полка.

Все их разговоры потерпевший кораблекрушение (а это был Гоэмон) слышал, но помалкивал, стараясь не выдать, что он знает португальский язык. Даже в этой ситуации юный ниндзя не забывал наставлений своего Учителя – ни друг, ни враг не должен знать, кто ты и что умеешь. Ямабуси был сто раз прав, когда на первых порах едва ли не из-под палки заставлял его учить чужие языки под руководством Жуана да Силвы. Теперь он, хоть и здорово потрепанный приключениями, снова «демон ночи», лазутчик в стане врага. Ведь его задание никто не отменял, а идзины ему никто, чужаки.

И в то же время Гоэмона переполняла радость – он спасен! А еще юный синоби был очень благодарен молодому идзину, который ради его спасения сильно рисковал. Ему понравилось лицо португальца – открытое, добродушное. По всему было видно, что идзин – воин, а не какой-то там купец или монах. В его несколько спутанном сознании начало вызревать крепнуть чувство, которое японцы называли «гири» – долг чести. Он обязан этому идзину своей жизнью, а значит, должен ему служить, как сюзерену.

Постепенно эта мысль всецело завладела Гоэмоном. С трудом поднявшись, он встал на одно колено, с поклоном протянул ему свой меч, держа его в двух руках, и сказал по-японски:

– Господин, моя благодарность не знает границ. Вы спасли меня, а значит, мой меч и моя жизнь принадлежат вам.

– Что он говорит? – растерянно спросил де Алмейда.

– Сейчас узнаем, – ответил капитан и обернулся к слуге-индусу, который почтительно держался за спиной своего господина. – Мукеш, переведи, что сказал этот китаец!

– Сахиб, это не китаец…

– Да ну! А кто же он?

– Житель Чипангу.

– Забавно! Мы тут улепетываем из Кагосимы от осенних штормов под всеми парусами, а эти гордецы, оказывается, гораздо шустрее нас. Вишь, куда его занесло. Каким, интересно, ветром? И что он сказал?

Мукеш был не просто слугой, а еще и толмачом. Индус важно выпятил подбородок и степенно ответил, сообразуясь с моментом:

– В знак благодарности за свое спасение он предлагает сахибу свой меч.

– Что это значит?

– Спасенный отдает свою жизнь в руки сахиба. Его благодарность не знает границ. Теперь он слуга сахиба до скончания века.

– Сеньор, вы слышали?! – вскричал Антониу де Фаро, обращаясь к фидалго. – Вам удивительно повезло! Прямо посреди моря в этих варварских краях вы нашли верного слугу. Он отдаст за вас свою жизнь, не задумываясь. Уж поверьте мне – жители Чипангу умеют держать слово.

– И что мне теперь делать? – несколько растерянно спросил Фернан де Алмейда у Мукеша.

– Принять меч, а затем вернуть… с поклоном, – ответил индус. – И сказать: «Да будет так».

Фидалго сделал все по подсказке Мукеша, и дело было сделано. Гоэмон, получив обратно свой меч, обрадовался, но продолжал стоять перед теперь уже своим господином в коленопреклоненной позе.

– Скажи ему, чтобы он поднялся, – обернулся фидалго к индусу.

Тот перевел, и Гоэмон встал, правда, с трудом. Он оказался одного роста с Фернаном, чему тот сильно удивился. Фидалго, который уже встречался с жителями Чипангу, знал, что почти все они низкорослые, а самый высокий был ему по плечо. Да и черты лица нового слуги были не совсем характерны для японца.

– Прежде всего, нужно его накормить, а затем переодеть, – деловито сказал Фернан де Алмейда, входя в роль господина. – В этих лохмотьях он выглядит ужасно.

– Пить. Я хочу пить, – по-японски сказал Гоэмон.

– Дайте ему воды, – перевел индус.

Воду принесли. Гоэмон жадно приник к кувшину и выпил его до дна. Когда стихия носила молодого ниндзя по волнам, самым страшным врагом для него стала жажда. Конечно, он умел стоически терпеть разные невзгоды, но жажда оказалась сильнее его железной воли. Временами Гоэмона одолевало что-то наподобие безумия; отчаявшись, он уже готов был напиться соленой воды, но внутренний голос, очень похожий на голос Учителя, предостерегал, что в таком случае смерть неизбежна. Жажда жизни и слова сэнсэя возвращали ему способность здраво мыслить, и Гоэмон закрывал глаза, чтобы не смотреть на заманчиво плещущееся море воды, которую нельзя пить.

От верной смерти его спасали тропические ливни. Когда начиналась гроза, он переворачивался на спину (это был еще тот трюк; у обломка был смещен центр тяжести, и Гоэмон потратил много времени, чтобы приноровиться к своему плавательному средству) и, широко открыв рот, ловил дождевые струи. Именно струи, потому что с неба лило так, будто где-то наверху находился огромный водопад.

Когда он утолял жажду, начинались муки голода. Но они были терпимы. Однажды на пути Гоэмона встретилась большая медуза, похожая на гриб с толстой бахромчатой ножкой. Он вспомнил, что такой вид медуз старый айн Хэнауке называл «хрустальным мясом» и они вполне съедобны. Только нельзя было употреблять в пищу и даже касаться ее щупалец. Их касание не было смертельным, как у медузы-кораблика, оно лишь обжигало тело, но все равно приятного в этом было мало.

Он съел всю медузу за исключением щупалец, что называется, за один присест. И сутки после этой непривычной для него трапезы ему не хотелось ни есть, ни пить.