Медный гусь - Евгений Немец Страница 48

— Ху-у-ух, пронесло, — выдохнул Недоля. — А то я уж приглядывал местечко поукромнее, от стрел хорониться.

— Не в этот раз, — отозвался толмач, изучая полоску берега, где высадились разбойники. — У воров один ранен, они с ним далеко не уйдут. Нагоним быстро.

Но быстро догнать не удалось. Вора, что оставлял кровавый след, вскоре нашли. Свои же, от обузы избавляясь, перерезали ему горло. Дальше след распадался на три ветки и куриной лапой указывал на юго-восток, на восток и северо-восток. Сотник разделил подопечных на три отряда, каждый из которых взял отдельное направление поисков. Рожин возглавил группу, которая пошла по самому незаметному следу, через болота и бурелом, на северо-восток: чуял толмач, что Яшка путь выберет замысловатый и путаный. Васька Лис и монах Михаил — единственный уцелевший в группе Мурзинцева у пушечного расчета — сопровождали толмача.

Час спустя с юга донеслась мушкетная пальба.

— Одного взяли, — заключил Васька Лис.

Еще через полчаса снова послышалось эхо далеких выстрелов. Видно, группа, которая ушла на юго-восток, тоже настигла своего беглеца. А Яшки Висельника по-прежнему видно не было. Осторожничал вор, уходил со знанием дела, как волк от охотников. Рожин шел за ним, не столько по следам ориентируясь, сколько на чутье полагаясь.

К полудню преследователи вышли к подножию высокого холма, а на вершине их ждал беломошный бор. После непролазного бурелома тайги, мрачного под разлапистыми кронами древних кедров и елей, после серой затхлости болот бор распахнулся светлым простором. Сосенки и березки, как неразобранные девицы на Масленицу, разбрелись и поодиночке застыли, оставив поляны на откуп солнцу. Махровое одеяло белого мха смахивало на снег, оно и скрипело под ногами, как снег. А над ним висела дымка, не густая, но за двадцать метров взгляд в ней увязал, терялся. И еще было так тихо, что казалось путникам, будто они не на лесную опушку вышли, а на дно Оби опустились. Не крякали кедровки, не тарахтели дятлы, не всхлипывали кулики. Беломошный бор спал и в дреме грезил о солнечных январских морозах.

Рожин замер, жестом приказал не шевелиться остальным, прислушался, огляделся. След Яшки Висельника пропал окончательно — перина мха, как лебяжий пух, под ногой пригибалась, а ступишь дальше — следа уже и не видать.

— Ух… тихо-то как, — прошептал Васька Лис.

— Зачарованный лес, — зашептал вслед за Васькой брат Михаил, перекрестился, добавил: — Наши сюда не ходят, кажут, остяцкая нежить тут водится.

— Потому тихо, что в таких борах любит гнездиться хищная птица, — спокойно произнес Рожин. — Так что мелкие птахи, мыши-полевки и даже зайцы стараются держаться отсюда подальше. А вон и князь таежного неба…

Рожин указал рукой на ветку высокой сосны, там неподвижно и даже торжественно восседал птичий царь — беркут. Карие глаза небесного хищника из-под бровей смотрели настороженно, да и голову птица пригнула, вперед вытянула, будто прислушивалась к людскому разговору. Черный блестящий клюв, словно отполированный, выходил из бледно-желтой восковицы, как лезвие кинжала-джамбии из костяной рукояти. В следующее мгновение беркут крылища распахнул, пальцы-перья растопырил, будто покрасоваться решил, а затем снова собрался, с лапы на лапу переступил и замер, продолжая невозмутимо людей разглядывать.

— Красавец, — оценил Рожин. — Белых перьев нет уже — взрослый, матерый…

— Господи, в крылах вся сажень будет, — удивился Васька Лис. — Вот же огромная тварюка!

Но толмача беркут больше не интересовал, в глубине бора он что-то рассмотрел и теперь осторожно с места тронулся, подав товарищам знак следовать за ним. Вскоре и стрелец с монахом сквозь дымку разглядели контур маленького сруба с двухскатной крышей, размерами с добрый сундук. В тыловой стене, как и положено избе, имелась крохотная дверца, но окна отсутствовали. Если какое существо и обитало в этом жилище, то рост оно должно было иметь с полметра, да и то в двери ему бы пришлось на четвереньках забираться. Самое же удивительное было то, что сруб парил в воздухе, возвышаясь над землей на три метра.

— Лешачья изба! Сама по себе летает! — пораженно произнес Васька Лис и замер как вкопанный. — Рожин, ты как сам себе знаешь, а я к лешему в гости не желаю!

— Охотничий лабаз это, дурень, — отозвался Рожин, не останавливаясь.

Васька помялся, чертыхнулся, двинулся следом.

Приблизившись к срубу, толмач, монах и стрелец разглядели, что лабаз не парил над землей, а прочно стоял на двух бревнах-опорах. Васька облегченно вздохнул. Такие амбарчики остяки-охотники по тайге для припасов обустраивали, а над землей поднимали, чтобы зверь не достал. Но в этом лабазе что-то Рожина насторожило.

У опор сруба лежала лестница, а дальше, как раз напротив дверцы амбарчика, на земле был выложен квадрат из обтесанных бревен, а между ними чернело пятно кострища. Рожин потрогал холодные угли, принюхался, сказал задумчиво:

— Вчера жгли.

Затем подошел к лабазу, поднял лестницу, взобрался, щеколду с дверцы снял, дверцу тихонько открыл. И замер, внутрь амбарчика глядя.

— Чего там? — Ваське Лису не терпелось и самому взглянуть, что в лабазе хранилось.

— Это не лабаз, — ответил Рожин севшим голосом. — Это ура-сумьях.

— Как-как? — не понял монах Михаил, да и стрелец на толмача уставился вопросительно.

— Остяки и вогулы такие срубы для мертвых ставят, — начал пояснять Рожин.

— Час от часу не легче! — выпалил Васька Лис и от сруба попятился. — Избушка на курьих ножках! Не лешачий дом, так ведьмовская пекельня!

— Да не ори ты! — одернул его толмач.

— Просвети, Алексей, об чем толкуешь? — попросил брат Михаил, не обращая на стрельца внимания.

— Когда остяк или вогул умирает, ему родня иттерму из щепки вырезает, болванчика небольшого. В меха и арсыны его заворачивают и кладут в сас-тотап, это навроде берестяного гробика. Потом этот гробик в ура-сумьях запихивают. Иноверцы считают, что до воскрешения в младенце душа умершего в иттерме живет, часа своего ожидает. Вместе с болваном в сас-тотап кладут волосы умершего, чтобы его душа из волос в чурбана перешла, и серебряную монету, чтобы солнце душу не покидало.

— Ох, и намудрили, убогие, — с улыбкой произнес брат Михаил, успокаиваясь.

Монах даже пожурил себя в мыслях, что позволил языческой жути тень на сердце навести. Но Рожину было не до смеха. Из ура-сумьях он извлек берестяной короб, снял крышку. Чурбан был вырезан из сосновой ветки, без рук, только голова бороздкой обозначалась, и облачен в лоскут медвежьей шкуры. Толмач вынул иттерму и тщательно ощупал, словно искал что-то.

— А если у болвана отнять монету, то душа умершего не сможет в младенце возродиться, и станет он пауль-йорута — демоном, — продолжил Рожин.

— Ну а нам-то что? — спросил Васька Лис недовольно, по сторонам озираясь. — Клади его на место, да пошли отсель живее.