Черноводье - Валентин Решетько Страница 44

Николай повернулся к Прокопию и со злом ответил:

– Ну и как я, братан, скажу ей об этим, а?

– Не смотри, не смотри на меня так! – с таким же злом заявил Прокопий. – Ты не скажешь, я скажу. Седни же вечером!

Вечером к балагану Щетининой подошел Прокопий:

– Слышь, Акулина, завтрева на работу не выходи. Тебя из списков бригады вычеркнули. – Мужик грузно топтался перед измотанной вконец женщиной. – Народ, понимаешь, недоволен!

До Акулины не сразу дошел до сознания смысл сказанного, а когда поняла, то вскинулась, хотела что-то сказать, но нечеловеческая усталость, заполнившая разбитое работой тело, потушила ее порыв. Женщина только вздохнула и понуро опустила голову.

Ни одной слезинки не появилось в этих сухих и потухших глазах. Она надолго застыла около балагана и не заметила, как подошел Лаврентий Жамов.

– Здорово, соседка! – Лаврентий, покряхтывая, присел рядом с Акулиной.

Щетинина вздрогнула от неожиданности и подняла голову. У Жамова пробежали мурашки по спине от этого пустого и равнодушного взгляда. Словно сама смерть заглянула ему в душу.

– Здравствуй, Лаврентий Васильевич! – проговорила Акулина и снова опустила голову.

Жамов зябко повел плечами, глухо кашлянул в кулак и тихо заговорил:

– Тут давеча Федька твой крутился около моего балагана.

От него и узнал, что тебя вычеркнули из списков бригады. Правда, че ли?

– Истинная правда, Лаврентий Васильевич! – ответила равнодушно Акулина.

– Сука рыжая! – не сдержался Лаврентий. – Правду дед Христораднов говорил! – Затем, повернувшись к Акулине, он положил руку на костлявое хрупкое плечо. – Вот что, бабонька, скажу я тебе. Раньше времени не помирай! Успеем помереть еще! – Жамов криво усмехнулся и усталым голосом закончил: – Отдыхай, Акулина, а завтрева выходи с Федькой в мою бригаду. Я тоже, однако, пойду отдохну! – Жамов тяжело поднялся с земли.

Акулина ничего не сказала в ответ, а только провожала взглядом фигуру тяжело шагавшего мужика. Она видела, как он подошел к своим, что-то сказал Анне и, согнувшись, скрылся в балагане. У Щетининой повлажнели вдруг глаза и побежали, наконец, спасительные слезы.

Был жаркий летний день. Особенно душно было в лесу, где работала бригада Лаврентия Жамова. Корчевище плотной стеной окружала тайга. Ни ветерка. Застоявшийся воздух до горечи пропитан разогретой прелью и удушливо-приторной пихтовой смолой. Горячий воздух застревал в горле, не помещался в жаркой груди, Люди широко открытыми ртами ловили скудные свежие струйки воздуха, доносившиеся с реки, которые чудом прорывались на раскорчеванную поляну, сквозь густую таежную стену. Сквозь белесое марево на копошащихся внизу людей смотрит белое, с оплывшими от зноя краями, солнце.

Господи! Как трудно тянуть пилу… Жаркий туман застилает глаза. Заплакал ребенок. Это Костя страдальчески искривил лицо; укрытый тряпками, он разметался, и кровожадное комарье с жадностью набросилось на беззащитное тельце.

Акулина в паре с Федькой кряжевала ствол дерева. Мальчишка совсем выбился из сил и безвольно мотался на ручке пилы.

– Мама, Коська плачет!

– Тяни, идол! – плачущим голосом не кричала, а стонала Акулина. – Я вас чем кормить буду, навязались на мою голову! – продолжала орать на мальчишку Акулина. – Вечером опять триста грамм получать! Тяни, кому говорят, идол!

– Мамка, устал я! – десятилетний мальчишка разжал пальцы, выпустил ручку пилы. Свободный конец пилы, дернутый в отчаянии усталой женщиной, злобно продребезжал и остановился.

Акулина бессильно опустилась на ствол дерева; у ее ног лежал на земле мальчишка, ее сын, ее родная кровинка, а второй лежал под кустом, искусанный комарами. Она сидела, а в груди у нее зрела глухая лютая ненависть – ко всем и даже к собственным детям.

Разбитые ботинки, черная юбка, засмоленная пихтовой смолой, и тупое, с потухшими глазами, лицо. Когда-то пышные русые волосы сбились и висели неряшливыми грязными космами. От одной мысли, что вечером опять дадут половинную норму хлеба, она зашлась в приступе звериной ярости. Ее глаза вдруг лихорадочно заблестели. Она резко поднялась с бревна, выломала черемуховый прут и подступила к лежавшему на земле мальчишке. На ее губах выступила пена.

– Вставай, гаденыш! Вставай, мучитель! Чтоб вы передохли все! – кричала она в беспамятстве.

Федька даже не закрывался, только его худенькое тельце вздрагивало от каждого материнского удара.

Привлеченный шумом, оглянулся Лаврентий и, увидев обезумевшую Акулину, подбежал к ней и перехватил прут:

– Ты че? С ума сошла! – крикнул Жамов.

– Пусти, пусти меня! – яростно хрипела Акулина, вырываясь из крепких мужских объятий. – Его забью и сама сдохну!

– Опомнись, Акулина! – тряхнул ее за плечи бригадир. Повернувшись, к работающей бригаде, он громко крикнул:

– Эй, ребята, перекур!

Прекратился треск ломаемых сучьев, позванивание пил, стук топоров. Стихли человеческие голоса. Стали подходить молчаливые бригадники.

В наступившей тишине отчетливо слышались тягостные стенания заеденного комарами ребенка.

– Мамка, Коська плачет, – снова рассудительно, не по-детски серьезно заговорил Федька. Акулина каменным истуканом сидела на бревне. Она никого и ничего не видела вокруг себя. Наконец она глухо проговорила:

– Господи, за что?! Разве мало тебе моей дочери…

– Иди-ка, Акулина, возьми ребенка. Ишь, зашелся в крике! – Мягко, но настойчиво проговорил Лаврентий.

Акулина молча поднялась и пошла к кусту, под которым лежал ребенок.

Солнце медленно взбиралось по небосклону и подходило к полуденной черте. Спасительная тень от куста покинула младенца. Ослепленный солнцем, он уже не плакал, а только постанывал.

Над ним темным облачком толклись в воздухе кровожадные комары.

Острая жалость вдруг захватила женщину. Акулина схватила ребенка на руки, крепко прижала к груди и вернулась назад к бревну, на котором только что сидела.

Костик жадными ручонками дергал кофту матери, Расстегнув пуговицу, Акулина освободила дряблую грудь и сунула сосок ребенку в рот. Костик заурчал и впился в материнскую грудь, ротик его жадно двигался.

Грудь была пуста. Ребенок выплюнул ее и заплакал обидно, жалобно. Акулина покачивала ребенка, из глаз у нее непрерывно бежали слезы.

– Мамка, ну не плачь, слышишь, не плачь! – только что жестоко избитый, но успевший немного передохнуть, Федька поднялся с земли и прижался к матери. – Поди, скоро тятя приедет к нам!

Лаврентий молча сидел рядом. Что он мог сказать ей? Он, глядя на плачущую женщину, вдруг ясно, с такой отчетливой резкостью, увидел всю бездну человеческого страдания, такое море окружившего их горя, которое было не так заметно для самого себя, что ему самому, сильному мужику, захотелось завопить тем же самым тихим бредом, ее словами, словами замученной женщины: