Предсказание - Александр Дюма Страница 44

Кроме того, в непосредственной близости от королевы находились: Франсуа де Гиз и его сын, принц де Жуэнвиль, жених мадемуазель де Сент-Андре; маршал де Сент-Андре собственной персоной; принц де Монпансье; его жена Жаклина Венгерская, известная тем, что она была доверенным лицом Екатерины Медичи; принц де Ларош-сюр-Ион.

Чуть поодаль пребывали: сеньор де Бурдей (Брантом); Ронсар; Баиф, «столь же прекрасный человек, сколь и плохой поэт», как сказал о нем кардинал Дюперрон-Дора, или, как говорили о нем современники, «великолепный остроумец, никчемный поэт — Пиндар Франции».

Тут же был Реми Белло, чьи дурные переводы из Анакреона и поэма о разнообразии драгоценных камней не снискали ему особенной известности, зато его прославила бодрая песенка про месяц апрель; Понтюс де Тиар, математик, философ, теолог и поэт, как сказал Ронсар, «тот самый, кто ввел во Франции сонет»; Жодель, автор первой французской трагедии «Клеопатра», — да простит его Господь на небесах, как мы простили его на земле, — автор «Дидоны» — еще одной трагедии, комедии «Евгений» и целой кучи сонетов, канцон, од и элегий, модных в ту эпоху и забытых в нашу, — в общем, тут была вся «Плеяда», за исключением Клемана Маро, умершего в 1544 году, и Иоахима Дю Белле, прозванного Маргаритой Наваррской «французским Овидием».

Причиной, по которой в тот вечер у королевы-матери собрались все эти поэты, при обычных обстоятельствах вовсе не искавшие общества друг друга, явилось происшествие, случившееся накануне с юной королевой Марией Стюарт.

Тем не менее, это был предлог, устраивающий всех; по правде говоря, красота, юность, грация и остроумие этой молодой женщины бледнели в их глазах перед величием и всемогуществом королевы-матери. Так что после нескольких банальных соболезнований в связи с этим событием (которое, однако, должно было повлечь за собой столь ужасающие последствия, как потеря наследника короны), повод визита был совершенно забыт, а в мыслях остались лишь милости, благодеяния и выгоды для себя и своих близких.

Говорили также о двух угрожающих письмах, направленных королю Франции одно за другим через окна маршала де Сент-Андре; однако эта тема, не вызвав достаточного интереса, заглохла сама собой.

С появлением адмиральши все эти улыбающиеся лица внезапно посуровели, а веселая болтовня сменилась серьезной и строгой беседой.

Можно сказать: в стан союзников прибыл враг.

И действительно, своей суровой религиозностью г-жа адмиральша де Колиньи как бы бросала тень на семь звезд, окружавших Екатерину. Как семь дочерей Атласа, эти блистательные светила чувствовали себя не совсем удобно в присутствии столь неколебимой добродетели, которую уже множество раз пытались опорочить, но, поскольку невозможно было найти повод для злословия, вынуждены были ограничиться клеветой.

Адмиральша, встреченная многозначительным молчанием — казалось, она не заметила его — поцеловала руку королеве Екатерине и уселась на табурет по правую руку от г-на принца де Жуэнвиля и по левую руку от г-на принца де Ларош-сюр-Йон.

— Итак, господа парнасцы, — промолвила Екатерина после того, как адмиральша села, — не пожелает ли кто-нибудь из вас прочесть нам какую-нибудь новенькую канцону, какой-нибудь новенький триолет или какую-нибудь прелестную эпиграмму? Ну, давайте, маэстро Ронсар, Монсу Жодель, Монсу Реми Белло, поддержите беседу: велика ли радость иметь при себе певчих птиц, которые не поют! Господин Пьер де Бурдей развеселил нас превосходнейшей сказочкой; так одарите нас прекрасными поэтическими творениями!

Королева произнесла эту речь с полуфранцузским, полуитальянским акцентом, который придавал весьма изысканное очарование ее словам, когда она была в хорошем настроении, но который, как и сам язык Данте, мог становиться ужасающе грубым, когда беседа чем-то омрачалась.

И поскольку взгляд Екатерины остановился на Ронсаре, то именно он выступил с ответом на вызов.

— Милостивая королева, — произнес он, — все сочиненное мною уже известно вашему величеству, ну а то, что неизвестно, я даже не осмелюсь довести до вашего сведения.

— А отчего же, маэстро?

— Да потому, что это любовные стихи, созданные для тиши алькова, а ваше величество внушает мне такое почтение, что невозможно осмелиться читать при вас любовные канцоны пастушков Книда и Киферы.

— Вот как! — воскликнула Екатерина. — А разве я не из страны Петрарки и Боккаччо? Читайте, читайте, метр Пьер, если, конечно, госпожа адмиральша это разрешит.

— Королева остается королевой здесь и везде; ваше величество отдали распоряжения, и этим распоряжениям обязаны подчиняться! — с поклоном произнесла адмиральша.

— Вот видите, маэстро, — заявила Екатерина, — вам все позволено. Начинайте! Мы слушаем.

Ронсар сделал шаг вперед, провел рукой по великолепной светлой бородке, на миг возвел к небу глаза, преисполненные мягкой серьезности, точно призывал память на помощь вдохновению, а затем чарующим голосом прочел любовную канцону, которая вызвала бы зависть не одного из наших современных поэтов.

После него читал стихи Реми Белло: по просьбе королевы Екатерины он прочел вилланеллу о горлинке, оплакивающей своего возлюбленного. Это был хитроумный выпад в адрес адмиральши де Колиньи: злые языки из числа придворных обвиняли ее в нежной привязанности к маршалу де Строцци, сраженному в прошлом году выстрелом из мушкета при осаде Тьонвиля.

Собравшиеся захлопали в ладоши к превеликому смущению госпожи адмиральши, и та, как ни умела владеть собой, невольно залилась краской.

Едва восстановилась тишина, все попросили Пьера де Бурдея, сеньора де Брантома, рассказать какие-нибудь из его галантных анекдотов; его выступление окончилось всеобщим безумным хохотом: кто-то чуть не упал в обморок, кто-то весь извивался от смеха, а кто-то вцепился в соседа, чтобы не свалиться на пол. Из всех уст раздавались выкрики, из всех глаз катились слезы, и все потянулись за платками, восклицая:

— О, довольно, господин де Брантом, смилуйтесь! Довольно! Довольно! Госпожа адмиральша тоже, как и все, зашлась в неодолимом нервном спазме, что зовется смехом, и, как и все, резкими, конвульсивными движениями вытащила из кармана платок.

При этом она одновременно вынула и записку, которую должна была вернуть Дандело, и, когда она поднесла платок к глазам, записка упала на пол.

Как мы уже говорили, рядом с адмиральшей сидел принц Жуэнвиль. Хохоча, откинувшись навзничь, держась за бока, принц, однако, заметил выпавшую из кармана адмиральши записку, надушенную, аккуратно сложенную, шелковистую, — настоящую любовную записку. И тогда г-н де Жуэнвиль, как и все прочие, вынул платок. А потом позволил ему упасть поверх записки, после чего поднял ее вместе с платком.

Затем, удостоверившись, что платок надежно ее скрывает, он сунул и то и другое в карман, рассчитывая в благоприятный момент эту записку прочесть.

Под благоприятным моментом имелось в виду время после ухода адмиральши. Как всегда бывает при приступах радости, горя или смеха, вслед за шумными изъявлениями чувств собравшееся у королевы общество на несколько секунд погрузилось в молчание; в это время пробило полночь.