Королева Марго - Александр Дюма Страница 42

– Боюсь, что теперь я буду в тягость его величеству...

– Ас моим братом, герцогом Алансонским?

– С герцогом Алансонским?! – воскликнул Ла Моль. – О нет! Нет, сударыня! С ним еще меньше, чем с королем Наваррским!

– Но почему же? – дрожа от волнения, спросила Маргарита.

– Потому, что я стал слишком плохим гугенотом, чтобы преданно служить его величеству королю Наваррскому, и еще недостаточно хорошим католиком, чтобы войти в число друзей герцога Алансонского и герцога де Гиза.

На этот раз потупила глаза Маргарита, чувствуя, что удар попал ей прямо в сердце; она сама не могла понять, радость или боль причинили ей слова Ла Моля.

В эту минуту вошла Жийона. Маргарита бросила на нее вопросительный взгляд. Жийона ответила утвердительным взглядом, давая понять, что ей удалось передать ключ королю Наваррскому.

Маргарита перевела взгляд на Ла Моля, пребывавшего в нерешительности; он опустил голову на грудь и побледнел, страдая от ран телесных и душевных.

– Господин де Ла Моль горд, – сказала Маргарита, – и я не решаюсь сделать ему одно предложение, которое он, без сомнения, отвергнет.

Ла Моль встал, сделал шаг к Маргарите и хотел склониться перед вей в знак готовности повиноваться, но от сильной, острой, жгучей боли у него выступили слезы, и, чувствуя, что вот-вот упадет, он ухватился за стенной ковер, чтобы удержаться на ногах.

– Вот видите, – воскликнула Маргарита, подбегая к нему и поддерживая его, – вот видите, я еще нужна вам!

– О да! Как воздух, которым я дышу, как свет, который вижу! – едва заметно шевеля губами, прошептал Ла Моль.

В это мгновение послышались три удара в дверь.

– Вы слышите? – испуганно спросила Жийона.

– Уже! – прошептала Маргарита.

– Отпереть?

– Подожди. Это может быть король Наваррский.

– Ваше величество! – воскликнул Ла Моль, которому эти слова придали силы, хотя королева произнесла их шепотом, в полной уверенности, что ее услышит одна Жийона:

– Молю вас на коленях: удалите меня из Лувра, живого или мертвого! Сжальтесь надо мной! Ах, вы не хотите отвечать! Хорошо! Тогда говорить буду я! А когда я заговорю, то, надеюсь, вы сами меня выгоните.

– Замолчите, несчастный! – сказала Маргарита, ощущавшая неизъяснимое очарование в этих упреках молодого человека. – Замолчите сейчас же!

– Ваше величество, повторяю: из этого кабинета слышно все, – продолжал Ла Моль, не услыхав в тоне королевы той строгости, какой он ожидал. – Не дайте мне умереть такой смертью, какой не выдумать самым жестоким палачам!

– Молчите! Молчите! – приказала Маргарита.

– О, вы безжалостны! Вы ничего не хотите слушать, ничего не хотите понять! Поймите, что я люблю вас!..

– Да замолчите же, говорят вам! – перебила Маргарита и зажала ему рот своей теплой душистой ладонью.

Молодой человек взял ее в руки и прижался к ней губами.

– Все-таки... – прошептал он.

– Все-таки замолчите, ребенок! Что это за бунтовщик, который не повинуется своей королеве?

Маргарита выбежала из кабинета, заперла дверь и прислонилась к стене, стараясь трепетной рукою унять сердцебиение.

– Жийона, отвори! – приказала она.

Жийона вышла, и мгновение спустя из-за портьеры показалось лукавое, умное и немного встревоженное лицо короля Наваррского.

– Вы звали меня, ваше величество? – спросил король Наваррский Маргариту.

– Да, ваше величество. Вы получили мое письмо?

– Получил, и, должен признаться, не без удивления, – ответил Генрих, оглядываясь с некоторым недоверием, рассеявшимся, впрочем, очень быстро.

– И не без тревоги, не правда ли? – прибавила Маргарита.

– Не отрицаю. Однако, несмотря на то, что я окружен беспощадными врагами и еще более опасными друзьями, я вспомнил, как однажды в ваших глазах светилось великодушие – это было в вечер нашей свадьбы – и как в другой раз в них засияла звезда мужества: это было вчера, в день, предназначенный для моей смерти.

– Итак? – с улыбкой спросила Маргарита мужа, видимо старавшегося проникнуть к ней в душу – Итак, я вспомнил это и, прочитав вашу записку с предложением явиться к вам, тотчас сказал себе: у короля Наваррского, безоружного узника, оставшегося без друзей, есть только одна возможность погибнуть с блеском, смертью, которую занесут на скрижали истории, – это смерть от предательства жены, и вот я пришел.

– Государь, – ответила Маргарита, – вы заговорите по-иному, когда узнаете, что все происходящее в данную минуту – дело рук женщины, которая вас любит и... которую любите вы.

Услышав это, Генрих чуть не попятился, и его проницательные серые глаза глянули на Маргариту из-под черных бровей вопросительно и с любопытством.

– Успокойтесь, государь! – с улыбкой сказала королева. – Я вовсе не собираюсь утверждать, что эта женщина – я.

– Однако ведь это вы велели передать мне ключ? Ведь это же ваш почерк?

– Да, я признаю, что это почерк мой, не отрицаю и того, что записка от меня. А ключ – это уже другие дело. Достаточно вам знать, что, прежде чем вы его получили, он побывал в руках четырех женщин.

– Четырех?! – с изумлением воскликнул Генрих.

– Да, четырех, – подтвердила Маргарита. – В руках королевы-матери, госпожи де Сов, Жийоны и моих. Генрих Наваррский задумался над этой загадкой.

– Давайте поговорим серьезно, а главное – откровенно, – сказала Маргарита. – Сегодня возникли слухи о том, что вы, ваше величество, дали согласие отречься от протестантского вероисповедания. Это правда?

– Неправда, сударыня; я еще не дал согласия.

– Но вы уже решились поступить таким образом?

– То есть я обдумываю это. Что делать, если тебе двадцать лет и ты почти король? Клянусь, есть вещи, которые стоят католической обедни!

– И в том числе – жизнь, не правда ли? Генрих не удержался от улыбки.

– Государь, вы недоговариваете! – продолжала Маргарита.

– Я не могу говорить всего своим союзникам, а мы с вами, как вам известно, пока только союзники; вот если бы вы были не только союзницей... но и...

– И женой, хотите вы сказать, так ведь?

– Да... и женой...

– Что тогда?..

– Тогда, пожалуй, было бы другое дело; я, может быть, стремился бы остаться королем гугенотов, как они меня называют... Ну, а теперь я должен быть счастлив, если останусь в живых.

Маргарита посмотрела на него так странно, что возбудила бы подозрения в человеке не такого тонкого ума, как Генрих Наваррский.