Держатель Знака - Елена Чудинова Страница 41

— Ивченко. — Девушка протянула Сереже руку. На этот раз ее голубые глаза смотрели прямо на Сережу — с доброжелательным вниманием.

— Ржевский.

— Динка, сообрази-ка быстро чайку.

— Ага… — Девушка присела на пол перед небольшим шкафчиком. — У тебя еще где-то сахарин был?

— Был-был, поищи там подальше…

— Ага, есть. А морковишки у меня были… Товарищ Ржевский, а Вы тоже к нам приехали?

«Оцените юмор положения, г-н прапорщик… Спокойно, ну не каждый же день такое бывает…»

— М-да… товарищ Дина.

— О! — Абардышев упал на койку и закинул на спинку ноги в сапогах. — Динка, его к Петерсу понесло!

— А что ты имеешь против Петерса? — с интересом спросил Сережа.

— Бездарен. Скучен как мясник. Эдакого чего-то в нем нет. — Олька кинул косвенный взгляд в маленькое мутное зеркальце над шкафчиком: последняя фраза была не сказана, а скорее промурлыкана — в Ольке вообще было что-то то ли кошачье, то ли женственное. — Я по всем статьям предпочитаю Блюмкина: этот человек умеет понимать красоту…

«Кончай мне из гаража театр устраивать», — вспомнилось Сереже.

— А мы где-то виделись, — взглянув на него, сказала Дина и поставила на письменный стол жестяные кружки с бурым кипятком.

— Да, дней десять тому назад, — ответил Сережа, беря горячую кружку затянутой в коричневую лайку рукой, — когда вывесили воззвание о шпионах.

— Так ты чего в перчатках?

— Почему это тебя так заинтересовало? Меня так интересует, чего ты не анархист или, на худой конец, не левый эсер… По твоему бунтарству от тебя, казалось бы, можно было бы ожидать именно этого. — Ты меня не знаешь и знать не можешь! — Олька резко вскочил и заходил по комнате. — Бунт… Не в одном же бунте дело, твою мать! Я убежденный большевик и никем иным быть не могу! Бунт — это только те пары, которые приведут в действие машину! Человек живет для счастья, для земного счастья, для счастья здесь — другого не может быть и не надо! К шуту сказки о Боге, к шуту очищающее страдание — на черта оно нужно? Надо брать от жизни все, что можешь взять, — вкусом, зрением, осязанием, слухом, телом… Человек будет счастлив, только выбросив все, что этому мешает! А для этого надо сровнять с землей весь прежний мир прежних идеалов… Во мне гораздо больше практицизма, чем ты думаешь… Я вошел в ход этой машины… Она перестраивает понятия… Помнишь, мы развлекались в седьмом классе всякими романтическими историями? Ту сказку про двух рыцарей-друзей, которые волей судеб оказались в разных лагерях? И один обезоружил другого в бою, чтобы убить, потому что тот был опасен для его сюзерена. И обезоруженный попросил победителя на мгновение вернуть ему меч, чтобы он мог убить себя сам. И победитель не колеблясь вернул меч, а пленник действительно убил себя. Помнишь? Тогдашние представления о благородстве… А знаешь теперь, что бы я сделал на месте второго, когда меч оказался бы в моих руках? Я бы немедля направил меч на первого! Потому что единственное благородство заключается в том, чтобы любой ценой выполнить свой долг. А какой ценой — неважно, потому что другого благородства — нет! Потому что ради общего блага я не только порвал со своим сословием и уже убедился-таки, что кровь, которую мы ему пустили, не такая уж и голубая на вид! Я готов убить друга, брата, мать, наконец! Как только это понадобится! Потому что без подобных жертв здесь, на земле, не построить счастливого будущего! Для этого сначала нужно преодолеть сопротивление всего, что ему противится… Любыми средствами преодолеть. Цель оправдывает средства…

«А не запятнают ли средства цель? — подумал Сережа, глядя в разгоряченное лицо Ольки холодными, чуть прищуренными глазами. — Ясно, что в том, что было, не все справедливо и хорошо… Но только может ли быть справедливее и лучше то, для чего надо убивать друга, мать и брата, если только они мешают этому лучшему? Может быть, насилие от века — это страшно, но насилие во благо… нет, это в тысячу раз страшнее потому, что несет в себе какую-то перевернутость тех понятий, которые держат человечество… Чернецкой бы это свел к кабалистике… А страшновато он оценивает революцию с мистической стороны… В Ольке действительно словно перевернуто что-то…»

Динины глаза восхищенно следили за Олегом, который, вдруг успокоившись, взъерошил рукой волосы и взял кружку, улыбнувшись девушке обаятельно-кошачьей улыбкой.

Дверь с шумом распахнулась. На пороге стоял молодой человек, которого также сразу узнал Сережа, — это его тогда отсылал Зубов из кабинета Петерса… Вбежавший не обратил внимания на Сережу.

— Абардышев, Ивченко! — крикнул он. — Через две минуты выезжаем — машина внизу!

— Ладно, недоговорили. — Олька прицеплял кобуру. — Слушай, ты ночуй у меня, чего тебе тащиться!

— Не могу, Олька.

— Ну, тебе виднее. Ты адресок свой оставь — заверну, будет время.

Сережа написал несколько строчек на картонной карточке, которую вытащил из кармана, и положил карточку рядом с чайником и кружками. Из коридора (дверь оставалась распахнутой) показалась уже затянутая в черную кожу Дина.

Олька запер дверь, и они вместе с другими спешащими вниз людьми быстро пошли втроем прочь от комнаты, в которой оставалась на столе «записка с адресом»:

«Олька! Прости, что так и не ответил, почему я в перчатках, — но тебе это смогут объяснить и твои приятели, если ты их спросишь, по какому делу я встречался с Петерсом. Адреса не даю.Semperturn [41].

— С. Р.»