Дорога на эшафот - Вячеслав Софронов Страница 40

– Издеваешься, да? Какого же ты здравия мне желаешь, коль я не знаю, доживу ли до вечера.

– Чем могу помочь?

– С глаз моих сгинь, лучшую помощь окажешь, – скрипя зубами и тяжело дыша, проговорил тот, но потом спохватился и почти жалобно попросил: – Отведи меня к лекарю, сил моих нет, а еще лучше ко мне его направь.

– Куда прикажете? – поинтересовался Мирович. – К вам в палатку? Или еще куда?

– На кладбище, – рявкнул тот. – Если дальше так рассусоливать будешь, то точно на кладбище окажусь.

– Да что случилось, Алексей Павлович? Лекарь первым делом спросит о том. А мне что отвечать?

– Отвечай, чего хочешь. Накормил меня повар новый, из немцев треклятых. Два дня как на кухню принял, сготовил что-то вкусное и донельзя ядовитое. Другим ничего, а меня вот скрутило. Уж я его, бестию, разыщу, коль жив останусь. Ну, чего стоишь, словно идол на обрыве? Дуй за лекарем и без него не возвращайся, а то и тебе перепадет на орехи…

Мирович вернулся с лекарем, прихватившим для верности огромный клистир, а рядовой в сером халате нес следом за ним воду розоватового цвета в глиняном кувшине. Когда они зашли внутрь, Трусов катался по полу внутри палатки, проклиная на все лады и немецкого повара, и лекарей, что сговорились отправить его на тот свет, а потому не спешат явиться для его спасения.

Лекарь, судя по его плохому знанию русского языка, оказался тоже из немцев, но действовал весьма проворно и расторопно, не воспринимая ругательства и угрозы больного. Он приказал Мировичу держать руки поручика, а сам с помощью солдата содрал с того штаны, велел положить Трусова животом на кровать и ловко воткнул кончик своего инструмента тому между ягодицами, подняв кожаный мешок с жидкостью на уровень своего плеча. Внутри поручика все заклокотало, он ойкнул и тут же умолк, а потом начал сучить ногами, словно маленький капризный ребенок.

– Отпустите меня, изверги! – заверещал он истошно.

Но доктор стоял неподвижно и что-то отсчитывал, то сжимая, то разжимая кисть левой руки, в которой был зажат мешок, постепенно уменьшавшийся в объеме.

– Убью! На дуэль вызову! Всех до единого! – продолжал неистовствовать Трусов. Но Мирович и рядовой крепко удерживали его, не давая подняться с постели.

Наконец лекарь твердо проговорил:

– Карошь! Отпу-ссс-кай… – после чего Мирович и помощник лекаря отскочили в сторону, а Трусов свечкой взвился вверх. Он хотел было стремглав выскочить из палатки, но запутался в спущенных рейтузах, повалился наземь и, извиваясь, змеей пополз наружу.

– Карашо, все будеть карашо, – сказал лекарь и извлек из своего кармана маленькую курительную трубочку, засунул ее в рот, даже не удосужившись сполоснуть руки, и начал ее посасывать, ни на кого не глядя.

Мировичу от этого стало окончательно противно, и он вышел из палатки, надеясь, что лекарь со своим помощником обойдутся без его услуг.

– Век не забуду, – услышал он сзади себя, когда обходил палатку, чтоб пройти по центральному проходу между полинялых на солнце пирамидок. Он понял, что это поручик Трусов подал голос, а значит, пока жив. Только было непонятно, благодарил он этой фразой своего спасителя или в ней содержалась угроза за те унижения, что он испытал.

«А мне наплевать, что он там бормочет. Не будет жадничать и жрать чего попало, – думал Мирович, вышагивая без оглядки, торопясь узнать у своего начальства распорядок на завтрашний день. – Уж лучше от пули умереть, чем от поноса, – улыбнулся он сам себе, вспоминая искаженное болью лицо прапорщика Трусова, с которым у него отношения так и не сложились, а теперь, видать, их дорожки разойдутся окончательно. – Только бы под его начало не попасть, а то ведь заест, как волк овцу. Э… нет, не получится, – вновь улыбнулся он сам себе. – Если его брюхо немецкой пищи не выдержало и он едва не помер, то мной он уж точно подавится…»

3

В роте Мировича тоже был ощутимый недокомплет. Из полутора сотен человек вместе с прислугой, больными и необученными насчитывалась едва ли сотня приличных бойцов ^[11]. А если учесть, что сносно держаться в седле могла лишь половина из них, то картина выглядела и вовсе удручающей.

Ежедневные учения, конечно, помогли как-то выправить положение, но как они покажут себя в деле, то было никому неизвестно. Ротой командовал тот же майор Аверьян Антонович Княжнин, а замещал его вместо сбежавшего к немцам Лагарпа капитан той же породы Карл Штофенберг. При этом он требовал, чтобы офицеры при общении с ним обязательно именовали его «фон Штофенберг», за что мигом получил прозвание Фонштофа, которое, впрочем, при нем произносить вслух опасались. Был он, как и большинство немцев, белобрыс, широколиц, с розовыми пятнами на лице, что говорило о его частом пребывании на открытом воздухе. В отличие от своего предшественника, он довольно сносно говорил по-русски и даже умел выражаться по-матерному, чем в первое время приводил в полное изумление рядовой состав. Впрочем, до высокоискусных коренных русаков в этом роде общения ему было столь же далеко, как едва явившемуся на луг бычку-первогодке до матерого бугая.

Но вряд ли «фон-капитан», как его меж собой именовал рядовой состав, подозревал о всех сложностях и великой силе русского площадного языка. Чаще всего он довольно однозначно повторял в адрес провинившегося: «курва, «шалава», «шельма» или «каналья». Но уж если он был очень недоволен кем-то из рядовых, то переходил на родную речь и из него так и сыпались незнакомые русскому уху словечки: «мист», «шайсе», «пиммель». Удивительно, но самое известное ругательство из немецких уст, швайн (свинья), Фонштоф не произнес ни разу, по крайней мере в присутствии Мировича. Может быть, знал о его расхожести и что солдаты наверняка поймут смысл сказанного. А может, ему просто хотелось уколоть побольнее, чтобы русские мужики, не поняв, о чем идет речь, мучились еще больше.

Иной солдат, впервые услышавший такие заковыристые словечки, не знал, как на них реагировать: некоторые растерянно улыбались, другие морщились, а третьи, зло щурясь и отойдя на почтительное расстояние от Фонштофа, цедили сквозь зубы: «Погоди, баталия начнется, мы поглядим, как ты у нас петухом запоешь, если тебе в зад русский штык на четверть войдет…»

Сам Мирович на правах побывавшего в сражении человека и получившего свой чин не зазря, был встречен ровесниками своими по роте, такими же подпоручиками и поручиками, если не с подобострастием, то с уважением. Некоторые даже обращались к нему по отчеству, спрашивали совета. В палатке с ним поселились Павел Ланской, Варлаам Косовский, ужасно стеснявшийся своего церковного имени, и Аркадий Раевский. Все они в разное время закончили, как и он, Сухопутный шляхетский корпус и в боях пока что не участвовали, но горазды были выдвигать собственные виды на схватку с неприятелем.

Вечером, после отбоя, лежа на своих местах, негромко выспрашивали Василия, чем сильны пруссаки и как нужно держаться в строю, если те по своей всем известной излюбленной тактике начнут свою «косую атаку».