Железный Хромец - Михаил Попов Страница 38

Кибитка двигалась медленно, осторожно, но все равно каждый камень, попавший под ее деревянное колесо, причинял Тимуру нестерпимую боль. Эмир лежал в полном мраке и только в разрывах кожи, натянутой на каркас кибитки, мог видеть клочок звездного неба. Еще дальше, еще менее различимыми, чем далекие звезды, были его надежды на будущее.

Правая рука и правая нога.

Правая рука и правая нога!

Чего стоит воин, лишенный и того и другого?

Итак, удача оставила его, это несомненно. Но какова же теперь судьба, ожидающая его?

Тимур застонал, и не от того, что колесо вновь накатило на дорожный камень. Боль физическая была не самым тяжким из выпавших на его долю страданий. Больше всего его угнетала бессмысленность и несправедливость произошедшего. Почему эта безжалостная стрела не пробила ему горло, почему душа не вылетела из его тела в момент того страшного удара о каменистый берег?! Видит Аллах, смерть в победоносном бою трудно счесть достойной наградой, но по крайней мере нет повода роптать. Но что теперь делать однорукому, одноногому человеческому обрубку, из жалости спасенному из рук врага?

На мгновение Тимур впал в забытье. Но только до очередного ухаба длилось это облегчение.

Хуссейн спас его. По рассказам, он вел себя как мазандеранский тигр. Крушил врагов направо и налево, сам был ранен. Слегка. Герой, батыр! Отчего-то не испытывал Тимур благодарности по отношению к своему названому брату. Справедливее, намного справедливее и умнее было бы погибнуть, чем сделаться беспомощным рабом братской привязанности и давнишних обещаний.

Тимур вспомнил их совместное сидение на дне глиняной тюрьмы под градом скорпионов и тарантулов: когда судьба издевалась больше, тогда или сейчас?

Ненужные размышления, бессмысленные.

Опять наплывает волна забытья.

Куда же направляется Хуссейн? Орламиш-бек не стал преследовать беглецов, догадавшись, что они не вернутся и никакой теперь опасности не представляют.

Ах да, Балх!

Тимур вспомнил, что Хуссейн решил проверить, как обстоят дела в его родовой вотчине. По слухам, которые носились по степным и горным дорогам, ставленник Кейхосроу Хуталлянского то ли умер, то ли бежал, город фактически никем не управляется.

Ладно, пусть Балх. Выбирать не приходится. Хуссейн обещал сыскать всех лучших лекарей в округе. Есть такие травы, отвары которых творят чудеса с человеческими костями и жилами.

– Мы еще поохотимся с тобой, брат, – сказал Хуссейн при последней встрече.

Тимур догадывался, что такие слова годятся только для того, чтобы утешить больного, и говорящий нисколько не верит в то, что говорит. Тимур собрался с последними силами и усмехнулся, глядя названому брату в глаза:

– Почему только поохотимся? Мы еще повоюем.

Тимур лежал в своем шатре неподалеку от Балха, это кочевье отвел ему Хуссейн, после того как ему удалось овладеть городом. При эмире остались лишь самые верные – Мансур, Байсункар и Курбан Дарваза. Но надо честно сказать – лица их не светились безмятежной радостью и уверенностью в будущем. Местные лекари оказались бессильны против тех повреждений, кои получил сын Тарагая. Усилий они не жалели, мазей и отваров доставляли в избытке, но поправлялся эмир медленно. Он и сам подозревал, и умные из окружающих догадывались, что виной, скорей всего, не раны и ушибы, а та внутренняя душевная хворь, что овладела удачливым и бесстрашным воином. Может, он сам был виноват? Слишком вознесся, посчитав Маулана Задэ тенью своей, а названого брата – двойником? Не заносился ли он в мечтах в слишком отдаленные пучины времени, предвкушая свое единоличное величие в Мавераннахре, где не будет уже ни одного, ни другого?

Да, вознесся. И теперь лежит, распластанный на потертом ковре, обмазанный вонючими мазями, обставленный чашами с отвратительными горькими настоями, в то время как бывший ученик медресе плетет свою сербедарскую сеть, охватившую, по слухам, не только Самарканд и его окрестности, но и Бухару.

Он, непобедимый, изворотливый, неприхотливый, проницательный Тимур, видит сны о собственном несбывшемся величии, а жадный, сладострастный кутила Хуссейн возвращает себе родовое гнездо, цветущий город Балх, и посылает болящему брату кушанья из дворцовых кухонь.

Эмир стал молчалив и неприветлив, ни с кем почти не разговаривал, даже вид здоровых, крепких сыновей, что стараниями Тунг-багатура и его старшей сестры были тайно вывезены из Самарканда в становище под Балхом, не радовал его. Что толку в обладании хорошими сыновьями, если им нечего оставить, если ты нищими отправляешь их в мир? И такие полубезумные мысли порой являлись в голову эмира.

Однажды в его шатре появились Курбан Дарваза и Мансур. Пользуясь болезнью своего хазрета ^[37], они промышляли мелким разбоем, грабили чагатайских (как они утверждали) купцов, пригоняли небольшие отары овец. Но поскольку сил у них было мало, то успех им сопутствовал не всегда. У караванов была стража, а овечьи отары часто охраняли хорошо вооруженные отряды. Так вот, очередной набег оказался крайне неудачным – добычи никакой, потерь предостаточно, особенно в лошадях.