Тайная история Леонардо да Винчи - Джек Данн Страница 38

«Когда у человека есть шатер из прокрахмаленного полотна шириною в 12 локтей и вышиною в 12, он сможет бросаться с любой большой высоты без опасности для себя».

Он представил себе пирамидальный парашют, но счел его чересчур большим, неудобным и тяжелым для применения на Великой Птице и сделал еще одну торопливую запись:

«Мехи, в которых человек, падая с высоты шести саженей, не причинит себе вреда, упадет ли на воду или на землю…»

Он продолжал идти. Изредка делал зарисовки, почти не задумываясь над ними: гротескные фигуры и карикатурные лица, животные, невероятные механизмы, наброски для нескольких Мадонн с младенцами, вымышленные пейзажи, всевозможные растения и звери. Он изобразил зубчатый механизм в трех проекциях, и систему блоков, и устройство для литья свинца. Сделал пометку найти труд Альберта Магнуса «О небе и земле», быть может, у Тосканелли найдется копия. Его мысли текли, как воды Арно, от одного предмета к другому, и все же он не мог отыскать для себя того места покоя и блаженства, которое счел бы истинным царством Платоновых форм.

Когда над головой пролетали птицы, он следил за ними и лихорадочно зарисовывал. У Леонардо был необычайно быстрый глаз, он мог замечать движения, невидимые другим. Мелким почерком он записал под набросками: «Равно как малое, незаметное движение руля поворачивает огромный, тяжело груженный корабль — и делает это среди веса воды, что давит на каждый бимс, и среди стремительных ветров, что раздувают его могучие паруса, — точно так же и птицы удерживают себя в потоках воздуха, не шевеля крыльями. Лишь легкое движение крыла или хвоста надобно им, чтобы оказаться под или над ветром, препятствует их падению». Потом он добавил: «Когда без поддержки ветра птица остается в воздухе, не махая крыльями, в положении равновесия, это свидетельствует, что центр тяжести совпадает с центром ее величины».

— Эй, Леонардо! — услышал он оклик Никколо. Мальчик подбежал, задыхаясь; он волок коричневый мешок, где были остатки еды и Куанова книга. — Тебя не было три часа!

— Это так долго?

— Для меня — да. Что ты делал?

— Просто бродил… и думал. — Помолчав, Леонардо спросил: — Но у тебя же была книга, что ж ты не почитал?

Никколо улыбнулся.

— Я пробовал, но заснул.

— Вот вся правда и вышла наружу. Никко, почему бы тебе не вернуться в мастерскую? Мне надо еще побыть здесь, подумать. А тебе скучно.

— Вовсе нет, маэстро, — обеспокоенно возразил Никколо. — Если я останусь с тобой, то не буду скучать. Клянусь!

Против воли Леонардо улыбнулся.

— Поведай же мне, что ты узнал из маленькой желтой книжки.

— Я… я не смог ничего понять… пока. Кажется, она вся посвящена свету.

— Именно, — сказал Леонардо.

Усевшись в рощице оливковых деревьев, он погрузился в чтение. Это отняло у него менее часа — книга была короткой. Никколо поел фруктов и снова уснул мирным глубоким сном.

По большей части текст книги показался Леонардо магической тарабарщиной, но внезапно смысл этих слов открылся ему.

«Есть тысячи пространств, и свет — цветок неба и земли наполняет их все. Точно так же свет — цветок личности проходит сквозь небо и наполняет землю. И когда свет начинает перемещаться, всё на небе и на земле — все горы и реки, всё, что ни есть в мире, — начинает перемещаться вместе со светом. Ключ в том, чтобы сконцентрировать семена своего цветка в глазах. Но будьте осторожны, дети мои, ибо, если хотя бы на один день вы перестанете упражняться в медитации, свет этот утечет от вас и потеряется неведомо где».

Возможно, он заснул, потому что вдруг ему почудилось, что он смотрит на стены огромного и прекрасного сооружения — своего собора памяти. Он жаждал вернуться внутрь, в сладостные, дарящие покой воспоминания; он отгонит призраки страха, что таятся в его темных лабиринтах.

Но теперь он смотрел на собор с высоты и издалека, с вершины Лебединой горы, и казалось, что собор стал лишь малой частью того, что хранила его память и видели глаза. Словно душа его расширилась, вместив и небо, и землю, и прошлое, и будущее. Леонардо испытал внезапное, головокружительное ощущение свободы; небо и земля наполнились множеством пространств. Все было так, как он читал в книге: все передвигалось в чистом, слепящем, очищающем свете, что сверкающим дождем струился по холмам и горам, туманной росой наполнял воздух, до сияния нагревал травы на лугах.

Это было чистейшее блаженство.

Все казалось сверхъестественно ясным — он словно смотрел в самую суть вещей.

А потом, потрясенный, он ощутил, что скользит, падает с горы.

Возвратился все тот же сон, все тот же вечный его кошмар: падение без крыльев и ремней в бездну. Он отчетливо различал все: горный склон, влажные трещины, запахи леса, камней и гниения, мерцание реки внизу, крыши домов, геометрические узоры полей, спиральные перья облаков, словно вплетенные в небо… тут он оступался и падал, падал во тьму, в пугающую пустоту, где не было дна, не было будущего.

Леонардо кричал, чтобы просунуться к свету, ибо знал это место, это царство слепящей тьмы, которое исследовал и описал бессмертный Данте. Но теперь его поддерживало снизу жуткое тулово летящего чудища Гериона, той самой твари, что доставила Данте в Злые Щели, в восьмой круг Ада. Чудище было мокрым от слизи и воняло смертью и гнилью; воздух кругом был мерзок, и Леонардо слышал, как трещит внизу скорпионий хвост твари. Однако ему чудился божественный голос Данте, что шепотом обращался к нему, выводил его к свету сквозь самые стены преисподней.

И вот уже он парил над деревьями, холмами и лугами Фьезоле, а потом полетел к югу — к крышам, балконам и шпилям Флоренции.

Он легко двигал руками, приводя в движение огромные крылья, которые рассекали мирный весенний воздух. Сейчас он не стоял на своем аппарате, а висел под ним. Руками он приводил в движение ворот, чтобы поднимать одну пару крыльев, коленями давил на педаль, чтобы опускать вторую. Укрепленный на шее воротник помогал приводить в действие хвост механической птицы.

Это была, разумеется, не та машина, что висела в мастерской Верроккьо. С двумя парами крыльев она скорее походила на огромное насекомое, чем на птицу, и…

Леонардо проснулся как от толчка — и увидел овода, который сосал кровь из его руки.

Грезил ли он с открытыми глазами или видел сон и этот овод пробудил его? Он весь дрожал, обливаясь холодным потом.

Он вскрикнул, разбудив Никколо, и тут же схватился писать и рисовать в записной книжке.

— Я понял! — крикнул он Никколо. — Двойные крылья, как у мухи, дадут мне нужную мощь. Вот видишь, я тебе говорил: природа дает все. Искусство наблюдения — простое подражание.

Он изобразил человека, который висит под аппаратом, при помощи рук и ног управляя крыльями. Потом рассмотрел овода, который все еще с жужжанием вился вокруг, и записал: «Нижние крылья более скошены, чем верхние, как в длину, так и в ширину. Муха при остановке в воздухе на своих крыльях ударяет эти крылья с большой скоростью и шумом, выводя их из положения равенства и поднимая их вверх на длину этого крыла; и, поднимая, ставит его вперед, под наклоном так, что оно ударяется о воздух почти ребром; а при опускании крыла ударяет воздух плашмя». И сделал набросок для сборки руля.