Бриллиант - Сара Фокс Страница 37

— Я была больна, и меня лихорадило. Мама скажет вам. Я сильно похудела, и, думаю, что тогда прекратились месячные, но на самом деле я не вижу в этом ничего особенного… — Я сердито запротестовала: — То, что она говорит, невозможно.

Доктор коротко фыркнул в ответ на мои слова и затем дал краткое объяснение неприятной механики того, что он кратко назвал моей «дилеммой», сообщив о том, как я появилась на свет, что я и так хорошо знала.

Его слова были такими быстрыми и четкими, но толком он ничего не сказал. Если бы только мама сохранила папины медицинские книги, тогда я, возможно, отыскала бы причины, но она избавилась от них много лет назад наряду со всеми предметами, напоминавшими о его существовании.

Доктор формально подтвердил то, что и предположила мама.

— Она все еще худа, но я думаю, что шесть или семь месяцев уже есть, — мрачно произнес он, поднимая свои разочарованные карие глаза. Я искала в них проблески симпатии, но обнаружила только профессиональную осведомленность. Когда они выходили из комнаты, мама приподняла подбородок и плотно стиснула зубы.

Словно в трансе, я встала с кровати, плотно завязала вокруг талии халат, не желая смотреть на свое тело из страха, какие еще шутки оно могло сыграть со мной.

Выглянув из окна, я увидела недавно появившиеся колышущиеся ветки сладко-ароматной белой сирени, но теперь цветы увяли и поредели, падая и осыпаясь с намоченных дождем ветвей.

Я стояла неподвижно, пока не возвратилась мама. Она обхватила голову руками, ее глаза были влажными и покрасневшими от горя.

— Я не знаю, что делать, Алиса! — она казалась потерянной и испуганной, словно маленький ребенок. — Как ты могла навлечь такой позор на имя Уиллоуби? Что твой отец подумал бы о тебе теперь — из-за всего этого? Я благодарю Бога, что он не дожил до этого дня.

Затем она оставила меня одну, громко захлопнув за собой дверь.

Я думаю, что начала ненавидеть свою мать в тот день за ее лживое, эгоистичное, нечестное поведение. О да, она могла вполне задаться вопросом, что подумал бы мой отец.

Я подошла к зеркалу, касаясь гладкого расплывчатого изображения фотографии, которая стояла около него.

— Но тебя здесь нет, тогда где ты? — прошептала я, горько плача. Мои пальцы непроизвольно гладили ровную, гладкую поверхность, темное унылое место, где должен был находиться его образ.

Что теперь станет с моими мечтами о будущем с Чарльзом? Он, должно быть, скоро услышит обо всем от Нэнси, и, несмотря на мое невежество, я догадывалась, что требуется нечто большее, чем поцелуй на кладбище или под мостом, чтобы в моем животе появился ребенок. Я подумала о матери Чарльза, от которой отказалась ее семья, безжалостно покинув в трудный час, подумала, что мне надо взять с нее пример и прервать свою жизнь прямо сейчас, прекратить этот кошмар прежде, чем это он сможет воплотиться. Было настолько легко поднять оконную раму и влезть на подоконник, потребуется меньше секунды, и для меня все будет кончено… и для этого паразита, росшего внутри меня.

Трясущимися руками я отодвинула щеколду, подняла руки и напряглась, чтобы открыть окно, и почувствовала на своем лице нежные брызги теплого мягкого дождя. Это были грустные, маленькие слезы гибели. Но я струсила, упала на пол и бросилась обратно на кровать. Я натянула на себя одеяла и укрылась с головой, пытаясь утонуть в утешительной теплоте их темноты.

В итоге я забылась на удивление глубоким сном и проснулась только следующим утром. Я увидела, что мама опять стоит в комнате, хотя выглядит намного менее строже, и даже чуть-чуть улыбается, сильно сжимая руки и с трудом сдерживая свое возбужденное состояние.

— Алиса, просыпайся… просыпайся, ты слышить меня? Ты должна послушать… У меня есть кое-какие новости. Очень хорошие для всех нас! Вчера вечером я поговорила с мистером Тилсбери, который недавно вернулся из Америки и снова живет в Виндзоре. Он чувствует… то есть мы оба чувствуем, что эта проблема, по сути, не настолько ужасна. Мы будем держать это в тайне, скрывая твое положение, некоторое время ты будешь ходить в корсете… никто не должен знать об этом ребенке, понимаешь? Абсолютно никто! И к тому времени, когда он родится, возможно, мы будем жить новой жизнью в другом месте, вероятно, даже в Нью-Йорке, где, как уверен мистер Тилсбери, мы сможем начать все сначала и стать счастливыми. Теперь ты понимаешь? Мы с ним готовы помочь тебе растить этого ребенка, как будто он наш. Мой и его.

Так наконец она призналась, что ее наставник вернулся, хотя какое значение теперь имели ее тайны и ложь? Я взглянула на нее, чтобы указать на недостаток в ее плане, в глубине души, зная, что у нее уже имеется ответ.

— Если ты усыновишь этого ребенка, то тогда о тебе будут думать плохо, считать тебя безнравственной. Ты вдова. У тебя нет мужа, готового выступить в роли отца… или это будет непорочным зачатием — подобным моему? Должно быть, Бог улыбнется, глядя на семью, получившую так много благословений!

— Мы подумали и об этом, — ответила мама, игнорируя мой горький, полный сарказма ответ, и ее зеленые глаза сузились и потемнели. Так как ничто и никто не мог испортить момент ее триумфа.

— Грэгори и я, мы поженимся тайно, как только предоставится возможность. Когда мы прибудем в Нью-Йорк, никто не будет знать, что это недавний союз. Этот ребенок будет иметь уважаемое, законное имя, а ты — незапятнанное будущее, шанс на новую, многообещающую неиспорченную жизнь.

Я поняла, что они уже обо всем договорились и для моей мамы это было очень удобно. Она оправилась от удара и потрясения и получит то, что всегда хотела… Тилсбери в качестве мужа и мое полное повиновение, поскольку я навсегда буду зависеть от ее прихотей и желаний. Возможно, в конце концов она была права. Как смогла бы я заботиться о внебрачном ребенке, если бы осталась здесь, в Виндзоре — одна и без какого-либо дохода… Как бы я выжила?

Я оказалась в ловушке и обязана быть благодарной теперь и всегда, покорившись своей судьбе, пытаясь изображать исполнительную дочь, добрую взрослую «сестру» своего собственного сына или дочери, жить в этой лжи всю оставшуюся жизнь. Я могла только предполагать, что еще меня ожидает. Все мои надежды были уничтожены, как испорченная, разрушенная дождем увядшая сирень, гниющая в грязи. Кроме того, имелась другая тайна, о которой я теперь не имела права никогда говорить… о том, что я знала о бриллианте. Когда Чарльз просил меня молчать, он беспокоился о нашей безопасности и свободе. Сейчас для меня это уже не имело значения, но я не хотела подвергать опасности и его. Я отказывалась думать, что он сделал что-то не так, независимо от того, что говорила мама.

* * *

Неделю спустя я посетила дом Тилсбери. Я очень не хотела туда идти, но что я могла поделать? С этого момента я должна была делать все, что мне говорили: быть «хорошей» и послушной дочерью.

В самом конце Парк-стрит высокие железные ворота открылись со стороны Лонг-уока. Сделав пару шагов вперед, мы поднялись по нескольким небольшим каменным ступеням, которые привела нас от тротуара под большой навес подъезда Тилсбери. Из просторной квадратной прихожей я увидела комнаты, ведущие налево, направо и прямо вперед, в то время как в центре располагалась широкая и большая лестница, величественно тянувшаяся через весь дом и скрывавшаяся за углом, где находилась дверь для прислуги.