Слуги Государевы - Алексей Шкваров Страница 37

— Пытать зачали?

— Нет! Вас ждали.

— Правильно! — воевода в застенок направился. Остановился на пороге:

— В приказ нужно сообщить. В Преображенский! Князю-кесарю Ромодановскому. Это не крамола, не раскол, это… — запнулся, слово подыскивая, — это измена государева! Что делать то, а, подъячий? Пытать надобно, а вдруг лишку дадим? Вдруг помрет? Ни в чем не сознавшись? Покуда Москва отзовется? С нас ведь шкуру спустят. И не только шкуру! Ох, Господи! Принесла к нам этого черта нелегкая. — воевода растерялся. На Тихона смотрел глазами белесыми. Тихон сам стоял ни жив, ни мертв. Как боярин имя князя-кесаря назвал, будто бездна разверзлась. Страхов себя почему-то представил. На кол надетого! Молчали. Потом подъячий разлепил с трудом губы слипшиеся:

— Попытать надо, только не сильно. Чтоб не сказали потом. А сами будем ждать, что князь-кесарь соизволит приказать.

— Твоя правда, Тишка. — согласился Нащоков.

Вздернули мужика на дыбу. Он не поморщился даже.

— Пяток раз, врежь ему! — Кат удивился, но выполнил. Первые капли крови с кнута упали. Истязаемый даже не вздрогнул.

— Все, все, все. — воевода разволновался. — Довольно тебе. На смерть забьешь. — Кат ничего не понимал. Он-то думал сейчас всю науку свою палаческую показывать будет.

— В мешок его, в каменный. — и шепотом Страхову на ухо, — и кормить. Что б не сдох случаем.

Через два месяца курьер вернулся. Князь-кесарь повелел оного под караулом изрядным в Москву доставить.

— Слава тебе, Господи, услышал Ты молитвы наши! — перекрестились воевода с подъячим. И скорей мужика опасного в Москву отправлять.

Съезжий двор слободы Преображенской. Самое страшное место на Москве. Вотчина князя-кесаря Ромодановского. Главная изба съезжая. Перед избой для входа крыльцо красивое — площадка на резных витых столбах, покрытая кровлей в виде двух шатров-башен с прорезными железными флюгерами наверху. С площадки вверх поднималась лестница, также покрытая кровлей.

Над самой избой возвышалась восьмигранная трехъярусная башня, вроде Сухаревской, с таким же верхом шатровым, на котором на высоком шпиле красовался железный прапор с изображением герба и короны; кровля над всей избой была украшена точеными балясинами, резными гребнями и резными подзорами и подвесами. Все это было раскрашено разноцветными красками, а корона на прапоре вызолочена.

Сюда и привезли мужика, в Севске взятого с грамотками от короля шведского. Сначала в избу. Прям под очи боярские. Изба внутри убрана по-старинному: посреди большой стол, покрытый красным сукном, по сторонам стола лавки, на некоторых из них лежали тюфяки кожаные, на столе чернильница и песочницы, а по краям подсвечники. Сидит за столом сам князь-кесарь.

— Ну да нам здесь толковать нечего, — лишь глянув на мужика, сказал Федор Юрьевич, — в застенок его.

Крепкий орешек оказался. Ну да и Федор Юрьевич тож не лыком шит. В деле пытошном опыт имел пребогатый. Сперва попробовали по всякому. Молчит. Но здесь главное терпение. У тех, кто истязает его должно быть больше. Что делали с тем мужиком описывать не будем. Побережем читателя. Приказ Преображенский может и святую инквизицию перещеголял. Изобретательностью. Мы, русские, ко всякому делу способны. К концу третьей недели пыток заговорил мужик. Много что рассказал. Одного не мог добиться от него князь-кесарь, как не спрашивал:

— Откуда изначально манифесты шведские в Москву попали? — Не сказал. Или не знал, или не хотел. Лежал на лавке широкой. Смотрел в свод каменный глазами незрячими. Не человек. Кусок мяса кровоточаший. Ни костей, ни суставов целых.

— Добить что ль? — спросил палач, кивнув на дело рук своих.

— Зачем? — удивился Ромодановский. — И так сдохнет. Как собака. Впрочем, можете выбросить. Пусть собаки и сожрут его.

В листах пытошных большой список имен вышел. По всей Руси. От деревень поморских до границ западных и южных. Начали брать. По Москве — человек двадцать, в Астрахани — подъячего Кочергина, в Нижнем — посадского Иванова Андрея, в Дмитрове — посадского Большакова, в Симоновым монастыре — старца Захария и так человек с полсотни.

В Севск опять курьер поскакал казенный. Вознаградить службу государеву пожелал сам Ромодановский:

— Хорошо что эти дурни пытать его не стали. Ума хватило. А то б загубили все дело. И его бы умертвили неумеючи, и самих бы пришлось на плаху отправлять за нерадение. Воеводе — полсотни рублей серебряных, а подъячему — десятку.

Окромя наград, предписывалось взять некоего крестьянина Ефимку Никонова, старой веры, что обитается в деревне Семеновка, неподалеку от Севска. Заковать в цепи и в Москву отправить.

Страхов сам отправился в Семеновку. Два десятка казаков городовых с ним. Ефим в окно издалека их увидел. Понял, что за ним:

— Наташа, — крикнул. Девушка вбежала в горницу. — Бери мать и бегите отсюдова.

— Куда бежать-то, батюшка? И что случилось? — испугалась она.

— Не спрашивай! Спасайтесь! — быстро говорил отец, — я навстречу им пойду. Задержать постараюсь. А вы бегите. Да, Наташа, — вдруг вспомнил, — если что, за иконы загляни, там для тебя бумага одна лежит. Прощай! — дверь хлопнула. Ефим пошел навстречу подъячему.

С опушки женщины наблюдали, как казаки завели Ефима назад в дом. Руки были у него за спиной стянуты. Мать плакала тихо в платок. Наташа гладила ее, успокаивала, хоть и у самой сердце заходилось. Где-то через час вся процессия вышла из их дома. Отца вели по прежнему с собой. Что-то еще везли казаки.

— Добра небось пограбили. — догадалась Наташа. — Хотя что брать у нас, Господи!

Из под крыши дома дым показался. Подпалили.

— Матушка, бежим! Надо, хоть скотину вывести. — рванулась девушка. Мать обессилено опустилась на траву. Пока Наталья бежала, наказ отцов вспомнила:

— За иконами!

Когда подбежала к дому уже вовсю полыхала крыша. Заскочила, платок схватила, что полу оброненный лежал, лицо от жара и дыма прикрыть. Пробралась к иконам, руку сунула, схватила бумажку какую-то и бежать. Повезло. Выскочила. За ней уж бревна подволока рушиться начали. Закашлялась на дворе от дыма едкого. Еле отдышалась и к сарайке, где корова была, козочек пару. Успела таки. Выпустила скотину.